Сестренка батальона - страница 19

Теперь нет ни мужа, ни сына. Как жить? Как теперь жить?

Была любовь. И нет. Нет... Слово-то какое короткое. Как выстрел. Неужели они были всего два дня назад? Кажется, все это случилось так давно, будто прошли годы.

Губы у Наташи пересохли и потрескались до крови. Каждое сказанное слово усиливало боль. Застывшим взглядом смотрела она в потолок и шептала:

— Нет Виктора. Нет. Как теперь жить?

За окном краснело тревожное закатное небо. Луч заходящего солнца переместился со стены, упал ей на лицо. Она прикрыла лицо локтем. Однако беспокоивший ее солнечный луч уже угас.

Омытые недавним дождем деревья, высокая, перевитая плетями мышиного гороха трава, пахучие цветы — все это еще расцвечено свежо и сочно. Но в солнечных лучах уже нет ни жаркой летней силы, ни прежней слепящей яркости. Дали потеряли прозрачность, тонут в дымке, и запахи истомленного разнотравья несут в себе что-то неясно-грустное. Красному лету приходит конец.

Где будет проходить формирование, бойцы не знали, поэтому устраиваться не спешили. Бродили по лесу, собирали ежевику, как дети, плескались в речушке, в которой и воробью-то по колено. Издали доносились взрывы — сержант Марякин и старшина Братухин гранатами глушили в омутах рыбу.

— От же чертяки, — дернул головой Вязников. — Одну разрешил, а они уже четвертую зафугасили... Ну скоро, что ли, Сережка? — обернулся он к лейтенанту Лимаренко. Тот, скрестив ноги, сидел под кустом, на котором досыхали портянки, и блаженно щурился.

Вязников тронул ручку телефона, крикнул Садовскому, расположившемуся неподалеку в тени своей штабной машины.

— Капитан, родненький, бери трубку. Лимаренко были-небылицы рассказывать будет! — С Садовским можно было разговаривать и без телефона, но с телефоном смешнее. И по телефону можно кричать — так, чтобы слышала Наташа. — Взял, что ли? Передаю трубку. Слушай!

Предчувствуя забаву, на поляну стекались бойцы, усаживались кружочком, ложились — кому как удобно.

— Ты, капитан, любишь веселые истории? — начал Лимаренко. — Ну вот, слушай. Однажды, когда еще тебя в батальоне не было, захватили мы немецкий обоз. А мой радист Грицько нашел на одной трофейной бричке канистру со спиртом. Напился, конечно, досыта и свалился на дороге. А тут как раз идут Братухин и Марякин. Видят — Грицько. Будили, будили — не встает. Сняли с него для потехи сапоги. А канистру сдали помпохозу: для всеобщего, мол, пользования. И ушли. В это время по дороге танк мчится. Глядь: человек на дороге. Механик едва тормознуть успел. Высунулся из люка: «Эй, приятель, вставай!» Грицько зевнул, повернулся на другой бок: «Та ще рано». — «Ну, тогда дорогу освобождай!» А Грицько уже храпит. «Эй, перееду!» — кричит механик. «Геть отсюдова! — разозлился Грицько. — Бачишь, некогда мне, свою голубку Галю во сне обнимаю». — «Так ты хоть ноги прими, — требует водитель, — а то без них Галя тебя разлюбит». — «Убрать ноги? Это можно, — буркнул Грицько. Глянул, а ноги босые. — Чи мои, чи не мои?» Думал-думал. Потом махнул рукой та говорит: «Езжай прямо, це ноги не мои, мои в сапоги обутые...»

Веселый хохот покрыл последние слова Лимаренко. Из-за танка вышел Иван Иванович.

— Ржете? И не стыдно! Прошла одна неделя, такое горе, а вы — хи-ха-ха, хи-ха-ха!

Косолапо ступая, ссутулившийся, он побрел прочь.

— М-да, — Вязников задумчиво поскоблил ногтем лоб, незаметно, из-под ладони поглядел на Наташу. Она лежала все так же неподвижно.

— Надо вывести ее из этого состояния. Но что придумать? Может, споем? — он торопливо вскочил, догнал радиста. — Иван Иваныч, голубчик, организуй песню, а? Она петь любит.

— А может, товарищ старший лейтенант, лучше не трогать человека в этакой-то печали? Какое уж тут веселье...

— А мы грустную, — уговаривал Вязников. — Сбегай за Братухиным — и сюда. А то, знаешь, беда с ног валит, сердце точит.

— Глядите сами...

Иван Иванович вскоре вернулся с Федей Братухиным и сержантом Лешкой Марякиным. Втроем они тащили к кухне плащ-палатку, наполненную мелкой рыбешкой.

— Сюда, что ли? — спросил Братухин повара.