Сестренка батальона - страница 18

Вечером следующего дня, когда, ослабевшая, разбитая, она лежала в огромной пустой палате, пришел начальник госпиталя майор Могилевский. В белом халате, с засученными рукавами, в белой шапочке, надвинутой на самые брови, он казался длинным и худым. Опустившись на соседнюю койку, Могилевский долго и молча рассматривал свои худые волосатые руки и наконец, вздохнув, произнес:

— Вот так, Наталья Павловна, дорогая моя...

Тронутая участием, Наташа коснулась его руки.

— Не надо, Иван Мироныч. Вы знаете, я лежала вот тут до вашего прихода и думала: сын — это, конечно, здорово. Но тогда мне надо было бы уезжать домой, расставаться с Виктором...

Могилевский глухо кашлянул в кулак.

— Это плохо, то, что я говорю, да, Иван Мироныч? Женщина не может, не должна так говорить, да? Значит, я совсем огрубела на фронте... Но это ведь не страшно, да? Не то, что я огрубела, а то, что вот так все случилось? У нас ведь будут еще дети?

Могилевский взял ее руку в свои холодные ладони.

— Иван Мироныяч, я вас очень прошу, позвоните в батальон. Если Виктор не сможет приехать, пусть хоть записочку пришлет.

— Тут... приехал Геннадий... Моршаков. Я его позову.

— Моршаков? А Виктор? Что же Виктор? Почему он... — Наташа еще боролась с подступающей тревогой, не давала ей разрастись. Но в голове уже вставали одна за другой картины, слова, жесты, взгляды. Они — звено к звену — скреплялись в одну цепочку: злой, раздраженный голос Моршакова и то, как старательно прикрывал он собою телефонный аппарат, как говорил, подбирая слова, чтобы она не поняла.

«Он не хотел говорить при мне! Он видел, что Виктор... Нет, нет, я... Я же собственными глазами видела, как танк Виктора ворвался на шоссе! А голос... этот голос и слова: «Иди, Наташенька, отдыхай». И опухпшие веки... И Заярный: «А мне-то рассказывали, что вы — настоящий солда-ат, хра-аб-рая...» Так вот оно что! Они думали, что я видела, а я... я ничего не видела».

— Я слишком рано отняла бинокль! — Наташа прикрыла глаза ладонью. Веки были горячими, а глаза, будто распухли — выпирали из орбит и болели.

— Я рано отняла бинокль! Я ничего не видела. А они... они все видели. Я радовалась, смеялась... А Виктора уже не было. И им — Моршакову и Заярному — было неловко за меня. Нет, нет, это не болезнь, это — сон, бред. Ну, конечно, бред. Видишь, туман хлопьями носится по лесу. И дым. И урчат моторы. А тогда было солнце. И было тихо...

Туман несет и несет ее, подымает над лесом. Внизу, на насыпи, копошатся люди, стреляют зенитки, вертятся на месте мотоциклы, старшина Летников по откосу упрямо лезет вверх к горящей машине.

— Коля? Летников? Почему ты здесь?! — кричит она. — Ты ведь должен быть в танке, с батальоном!

Коля молча улыбается обгоревшими губами.

Туманное облако подхватило ее, понесло прочь, завихрило, окутало собою все вокруг. Не стало ни леса, ни солнца. Осталась только мысль о Викторе: почему он не приехал? Почему не прислал хотя бы записку? Или все еще возится с пленными?

— Виктор, Виктор, напиши мне, слышишь? — требовала она. Волосы ее растрепались, щеки горели. Широко раскрыв невидящие глаза, она смотрела на стоящих рядом Моршакова и Ивана Мироновича. Думая, что она пришла в себя, Моршаков положил ей в ладонь орден Красного Знамени. Она сжала его в руке и, довольная, улыбаясь, шепнула:

— Я же знала, что ты придешь! Ты ведь живой, живой. Они выдумывают... — Слезы застилали ей глаза, текли по щекам. — Они все врут, — всхлипывая, повторяла она. — Врут...

Моршаков платком промокнул ее слезы, потирая костяшками пальцев лоб, опустился на соседнюю койку, ссутулился.

Ужаснее всего казалось то, что она смеялась, радовалась, а его уже не было на свете. Он погиб.

В это невозможно было поверить. И она не верила. И вместе с тем верила, потому что видела сведенное болью лицо Моршакова и черные печальные глаза Ивана Мироновича.

Она не плакала. В груди все словно промерзло, застыло. Скованная болью, тоской, досадой за свой смех — смех, когда Виктора уже не было в живых! — она лежала неподвижно, глядя в потолок, и думала, думала. Еще два дня назад ее переполняло пусть тревожное, но большое счастье: у нее был Виктор и был сын...