Сестренка батальона - страница 29

Осторожно, стараясь не потревожить ее, ворочался на соломе и тихонько вздыхал Братухин. Марякин тоже вдруг проснулся. Перевернувшись на спину, закинул руки за голову, шепотом спросил:

— Федя, ты спишь?

— Нет. А что?

— Наташа теперь всегда с нами будет?

— Наверное.

— Надо ей уголок отгородить. Так неудобно все-таки... Да и нам... трудно, правда?

— Спи, спи. Завтра обмозгуем.

«Хорошие вы мои», — беззвучно шептала Наташа. Боль и обида затихли, их место заняло теплое чувство благодарности к людям, которых она знала так хорошо и которых все-таки знала не до конца.

...От ночного дождя остались только лужи на дорогах да еще не просохла земля в квадратах недостроенных землянок. На траве, на ярко-желтых ягодах дикой рябины, на корзинках тысячелистника, на листьях кустов и деревьев прозрачно сверкали росинки. Майор Клюкин откинул полог, впуская в палатку свет, да так и остался стоять, глядя на яркий солнечный день, занимающийся над лесом.

А в палатке за грубым дощатым столом сидели Наташа и комбат.

Елкину под пятьдесят. Лицо у него круглое, коричневое, как ствол старой сосны. И так же изборождено глубокими морщинами. Наташа невольно сравнивает нового комбата с Виктором. Да разве можно сравнивать?..

— Эх, погодка... — Майор Клюкин подходит к столу, долго мнет окурок в консервной банке-пепельнице. — Ты, пожалуйста, не обижайся на него, — говорит он, и Наташа понимает, что речь идет о Переверзеве.

— На офицеров не обижаются.

— Ну, уж так и не обижаются?.. В общем, считай, что того разговора не было.

— Я сама хочу написать, товарищ майор, — стала объяснять Наташа. — Но Полина Трофимовна, мама Виктора, такая старенькая, больная... Еще тогда... а теперь...

— Конечно, лучше послать один орден, — помолчав, задумчиво произнес Клюкин. — Орден обязывает. Держаться тверже обязывает... Давай-ка организуем все это.

Елкин тут же вырезал из картона коробку. Сняв фуражку, размотал нитку на вдетой в подкладку иголке. «Хозяйственный», — отметила Наташа.

— Тебе неудобно в палатке со всеми, — глуховатым голосом говорил ей комбат. — Я, конечно, не настаиваю, но прошу: останься в машине, пока построим землянку для санчасти. Я же все равно с замполитом в палатке живу.

Наташе припомнился ночной разговор Братухина и Марякина. «Им трудно. Может, уйти? Да, конечно, лучше уйти...» — решила она. Но ответила совсем другое:

— Ребята обещали отгородить мне угол. И вы не беспокойтесь, они хорошие.

Клюкин протянул ей обклеенную коробку.

— Готово. Пиши адрес.

Наташа вывела чернилами: «Комсомольск-на-Амуре...» Дышать стало трудно: «Полина Трофимовна, Анка, сестра Виктора, увидят мой почерк, обрадуются, а тут...»

Внезапно резкая команда «Батальон, смирно!» и четкий рапорт Пастухова отвлекли Наташу от этих мыслей.

— Вольно, вольно, — пробасил Моршаков. — Устраиваетесь неплохо, а? — спросил он, входя в палатку вместе с Заярным. — И печки, вижу, из бочек мастерите. А для других батальонов не сделаете? — Он взял коробок, задумчиво повертел. Слова «Комсомольск-на-Амуре» будто обожгли.

Заярный тоже прочел адрес. Незаметно взглянув на Наташу, отметил, что лицо у нее зеленое, нос заострился. Но стоит она по стойке «смирно», подтянутая, собранная. Строго сведены брови, сжаты губы. «А эта Крамова, кажется, не из хлипких», — с уважением подумал он.

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться к комбату? — спросила Наташа. — Разрешите идти с обеда пробу снимать?

— Иди, Наташа, иди, — ответил Елкин.

Пробу уже снимал фельдшер, неловкий, стеснительный лейтенант Корин. Врубив топоры в пни, прислонив к деревьям пилы, танкисты умывались, поливая друг другу из котелков.

— Заправь гимнастерку, — поучал кого-то Антон Кислов. — А вы отойдите подальше, не разводите мне тут грязюку!

Антона любили. Частенько, случалось, батальон еще дрался за населенный пункт, а «студебеккер» с погромыхивающей на прицепе кухней уже разворачивался под прикрытием домов на окраине. И, если бой затягивался, Кислов сердился, ворчал, что суп перепреет, а консервированное мясо станет похожим на вываренные веревки.