Сестренка батальона - страница 9
Румянцев не сомневался в личном мужестве каждого из них. Но он — командир. Он сделает все, чтобы, погибая, не закрыть дорогу тем, кто идет позади. Он опытнее, он обязан думать обо всех... И потому он произнес громко, чтобы слышали все:
— Первым иду я. Ясно? Вот так, дорогие друзья мои. — Он хотел сказать что-то еще, непременно сказать на прощанье что-нибудь очень душевное, теплое, но, увидев, как Ежиков склонил голову, пряча лицо, подумал: «Как бы Валентин не заплакал...» И так и не сказав ничего, лихо, раскатисто, словно перед ним стоял целый корпус, скомандовал:
— По маши-на-а-ам!
Положив перекинутую через плечо санитарную сумку на колени, Наташа примостилась на жалюзи танка Ежикова. Она слышала приказ комбата, запрещающий кому бы то ни было находиться на броне, но считала, что ее это не касается.
— Гвардии сержант Крамова, — резко произнес Румянцев. — Приказываю остаться в батальоне!
«В батальоне... Разве он не понимает, что батальон — это танки, стоящие на исходном рубеже, готовые ринуться вперед, их экипажи...» Она помедлила, надеясь, что Виктор еще передумает.
— Сержант Крамова! — яростно повторил он, и Наташа, испугавшись этой незнакомой ярости, придерживая рукой тяжелую санитарную сумку, неуклюже сползла с жалюзи.
Она ждала, что Виктор подойдет к ней. Но, осмотрев колонну и даже не оглянувшись, он поспешно влез в башню своей «тридцатьчетверки». Люк опустился, хлопнул резко, оглушив ее. Закрылись верхние люки других танков. Приспустили крышки своих люков механики-водители. Неожиданно громко — совсем иначе, чем обычно, взревели моторы. Лязгая гусеницами, разбрасывая шмотья грязи, подминая под себя кусты и молоденькие деревца, колонна на большой скорости рванулась вперед.
Наташе хотелось лечь прямо вот здесь, на вырванную гусеницами траву, — такая слабость и вялость навалились на нее. В ушах все еще стояло звяканье брони, лязг гусениц, ошеломляющий рев моторов.
Впервые батальон ушел в атаку без санинструктора. И в этом, как и в том, что Виктор надел праздничный темно-зеленый тонкого сукна китель и все ордена, видела Наташа особую серьезность сегодняшней операции. Она стояла неподвижно и смотрела, как деревья, цепляясь за танки, стаскивают с них набросанные для маскировки ветки, траву, листья и потом долго качаются, кланяются вслед, словно прощаясь.
— Вот и все. Остался только след гусениц. Да гул. Но и он скоро затихнет... Как мог Виктор оставить меня? Даже не подошел! — с отчаянием прошептала Наташа. Обхватив руками тоненькую березку с поцарапанным, заляпанным грязью стволом, она оперлась о нее. — Ведь так же нельзя, нельзя!
— Здесь сыро, Наталья Пална. — Капитан Садовский набросил Наташе на плечи синюю, отороченную серым мехом, неведомо каким путем попавшую к нему кавалерийскую куртку. Капитан стоял, чуть склонив голову набок, словно отдавая себя в полное распоряжение Наташи, и только ждал приказа, что ему делать. Серые навыкате глаза его смотрели с участием и неприкрытой жалостью.
Больше всего на свете не любила Наташа, когда ее жалели. Жалеют только беспомощных и слабовольных. Она не считала себя ни беспомощной, ни слабовольной. К тому же вспомнился ночной разговор с Виктором. Теперь Наташа была готова видеть в каждом слове капитана проявление унижающего ее мужского внимания. Ее вдруг разозлил чистенький, будто отутюженный костюм Садовского.
«Как на парад собрался!» — зло подумала она, хотя еще вчера ставила это в заслугу капитану.
— Мы будем хлопать в ладоши и называть их героями, когда они вернутся, — сказал он негромко. И оттого, что он отвел взгляд и опустил голову, сам не веря своим словам, Наташу охватила ярость. «Еще смеет ложью утешать меня!»
Задыхаясь, тихим от негодования голосом она сказала:
— Слушайте, вы! Заберите эту свою... роскошную куртку и никогда больше не подходите ко мне! Слышите? Ни-ко-гда!
Садовский удивленно поднял на нее глаза, пытаясь разобраться в этом неожиданном взрыве гнева, тонкие изогнутые брови его крыльями сошлись над переносьем. И то ли поняв Наташу, то ли просто овладев собою, он несмело, виновато улыбнулся, потом с глубоким вздохом, в котором были и укор, и превосходство хорошо воспитанного, умеющего сдерживать свои чувства человека, задумчиво произнес: