Северный сон - страница 7

Ей всегда нравился язык лоций — скупой, точный, исполненный строгой поэзии.

Корабли вошли в Свирь под вечер. Уже осталась позади озаренная заходящим солнцем Свирица — деревянный поселок на сваях с улицами-реками и улочками-речонками, по которым сейчас, в весенний разлив, и к соседям за солью не доберешься иначе, как на лодке. С избами, из окон которых, кажется, можно ловить рыбу.

В Свирице меняли лоцмана.

Сошел высокий сутуловатый моряк-балтиец, сопровождавший отряд по Неве и Ладожскому озеру. Катер «Севрюга», доставив на «Машук» нового лоцмана, рыжеусого старика в ватнике и с узелком, принял на борт балтийца с шевронами на рукаве кителя и «крабом» на фуражке.

Надя не была знакома с ним. Раза два видела, как он проходил по палубе, поднимался в рубку. Но теперь, глядя, как он удаляется на катере, стоя неподвижно и не отрывая глаз от корабля, она испытала щемящее чувство грусти. Она думала о быстротечных встречах и долгих разлуках всех этих людей, связанных общим делом. А может быть, ей просто передалось то, что чувствовал сутуловатый балтиец, уже переставший быть частью «Машука», частью их общей жизни.

Солнце зашло, но вода, оттененная берегами, была светла. В ней отражалась нежная майская зелень леса. Перевернутые березы и елки уходили вершинами в глубь речного зеркала и от этого выглядели вдвое выше. Надя уже спала, когда прошли Свирскую ГЭС. Потом стояли у семафорного моста и ждали рассвета.

На кораблях спят мало. Надя слышала сквозь сон, как выбирали якорь, слышала, как гремят по палубе торопливые шаги вахтенных матросов. Слышала, но не проснулась. Она уже привыкла к своему новому плавучему дому и начинала любить его. Что значит любить? Не значит ли это отличать от всех, отдавать предпочтение одному перед другими? Надя полюбила «Машук», и теперь ей уже не казалось, как раньше, что те три идущих позади теплохода хоть чем-то похожи на флагмана. Нет, те корабли были совсем другие. Наде казалось, что и гудок на «Машуке» звучит приятнее, и что «Машук» белее окрашен, и матросы на нем проворней. Ей нравились белые ведра на корме — на каждом нарисовано по одной букве, из которых, как из детских кубиков, складывалось имя корабля — «Машук». Это имя было везде — на белом мотоботе, укрепленном на корме, и на деревянных спасательных ботиках, обнесенных веревкой, с надписью на каждом: «Машук». 8 человек». В случае аварии их сбрасывают за борт, и восемь человек могут, держась за веревку ботика, ждать помощи.

Надя проснулась, когда за окнами каюты вновь плавно двигались зеленые берега, с мертвыми березами, забредшими далеко в воду, с тихими избушками бакенщиков, остановочными пунктами, возле которых были свалены еще не расставленные на реке и по берегам весенние знаки.

Надя спустилась в камбуз, запасла в термос чаю. Чай здесь был сварен по-походному — уже с сахаром.

— Остыл, небось, — посочувствовала буфетчица Мария Петровна. Губы у нее были, как и вчера, ярко накрашены, на голове франтовато повязана шелковая косынка. Она уже хлопотала, накрывая столы к обеду. — Заварка? Запарка это, а не заварка. Веник пареный. Если б я таким чаем наших флотских поила, они б меня на берег в два счета списали...

Она говорила громко, чтобы услышала другая Мария Петровна, повариха. И та действительно услышала, вышла, уперла руки в бока:

— Здрасте! (Это не значило, что она здоровается с Надей.) Чай ей нехорош. Ну, какой же тебе еще чай?.. Я в него и соды чуток положила для цвету!..

Это была маленькая, толстенькая женщина с волосами, неопрятно торчавшими из-под белой косынки.

— Иди уж, иди, — ворчливо махнула рукой Мария Петровна. — Ступай, вари свой швайку. Люди в плавании, в экспедиции, а она масла жалеет...

Мария Петровна подождала, пока ее тезка скрылась за дверью кухни, и негромко, уже для одной Нади, сказала: