Сезоны - страница 17

Оставалось только обогнуть затонувшую корягу под левым берегом, громадную, с обломанными острыми сучьями, похожую на растасканную кучу металлолома. И тут беда — Санин шест угодил в расщелину, и его как рванет из рук Сани!

Нос лодки мигом завернуло к берегу, и ее, несчастную, беспомощную, боком понесло на корягу. «Пропорет», — только и успел подумать, как моя мучительница, оказавшись лицом по течению, привстала, как будто собиралась убежать, и вдруг выпрямилась пружиной и прыгнула на коряжину.

Толчок был настолько сильным, что лодка сантиметров на тридцать вильнула в сторону, и этого оказалось достаточно, чтобы мы впритирку, но проскочили мимо страшного крайнего сука, который обязан был нас продырявить.

Дальше, метрах в двадцати, река, заканчивая свой бег по параболе, выходила напрямую, обрыв кончался, начиналась коса, и лодку, теперь уже не без моей помощи, выкинуло на гальку.

Еще из лодки я видел, как спасительница наша ушла под воду, потом всплыла и осталась на месте. Видимо, зацепилась или ухватилась за какой-нибудь сук, иначе бы ее прибило к берегу вслед за нами, а может быть, и пронесло мимо. А сейчас голова ее, как поплавок, когда на крючке замученная рыбина, то исчезала под водой, то снова появлялась. Видно, сук был слабоват.

Мы вскочили на ноги.

— Вот это ба-а-ба-а! — с восторгом протянул Саня. — Вот это да-а! — И заорал: — Бросай ветку! Слышишь?! Бросай ее! Плыви!.. Мы тебя выловим!

— Да не слышит она тебя! Лови ее здесь! — крикнул я и бросился по террасе к коряге. Секунд через десять я уже стоял напротив нее всего в каких-то трех метрах и кричал ей примерно то же самое, что и Саня.

А она, казалось, ничего не соображала. Когда голова ее всплывала, она хватала воздух и, я клянусь, шевелила губами. Взгляд перед собой, будто шла через пропасть по тонкому бревну. Надо было действовать.

Как спринтер на финише, я бросился назад к лодке. Суетясь и чертыхаясь, отыскал капроновый фал. Сломя голову мы вдвоем помчались к ней, и, обвязавшись фалом, я прыгнул в шестиградусную воду. Саня страховал.

Когда он нас обоих выволок на косу и мы совсем не по-человечьи, на четвереньках, проползли по скрипящей гальке, а потом с трудом поднялись на ноги, меня всего чуть судорогой не свело. А каково ей?

Она стояла бледная, посиневшая, со спутанными, слипшимися волосами и, еле разжимая рот, говорила:

— А Микеланджело действует на меня просто… — не докончила, упала на лодку и разрыдалась горько-горько, как трехлетняя девчонка, у которой отняли только что подаренную игрушку.

А после мы сидели у костра, во всем сухом, отогревались, беспричинно веселились, и меня несло по волнам славословия.

— Нет, — говорил я ей, — твой прыжок должен войти в историю геологии. Как выдающееся достижение! Да-да, только так! Ну, сама скажи, кто с тобой сравнится?.. Молчишь? Так вот, я тебе говорю, что ты переплюнула самого…

— Ребята, — перебила она мою болтовню, — вы не обращайте на меня внимания. Ладно?.. Когда я говорю… Мне всегда просто очень страшно… особенно перед поворотами. Просто мне ужасно страшно. — Она вздохнула. — И говорю я просто так, чтобы отвлечься… Просто для себя… Не обращайте внимания. Ладно?

Я оцепенел, словно она открыла мне истину, без которой жизнь моя теряла смысл. Что-то теплое шевельнулось у меня под сердцем, и все начало вставать на свои места. Оставалось только соединить некогда разрушенную цепь понятий одним недостающим звеном. Но сам это сделать я уже был не в силах.

— Как же ты рискнула? — пришлось спросить мне ее с натянутой улыбкой.

— Что — «как»? — растерялась она. — А что оставалось делать? — И вдруг славно улыбнулась и торжественно произнесла: — Мы, женщины, вступаем в борьбу только тогда, когда настоящие мужчины бессильны что-либо сделать. Это — закон природы.

Все! Я умолк. А Саня сидел, сидел, что-то прикидывал в уме и сделал последний заброс:

— А ты чего не отцеплялась, когда мы тебе орали?.

— Ну что ты, Санечка, я же совсем плавать не умею… Как топор, — добавила она и рассмеялась.

Кедрач горит жарко. Трещит, будто в костер соли сыпанули. Темнеет в семь. В восемь — ночь.