Сезоны - страница 30

— Кто бы раньше мне рассказал, что бухты здесь осыхают, послал бы… — все еще во власти непривычного зрелища проговорил я.

Я вылез из лодки и прошелся метров тридцать — сорок по дну бухты в сторону моря. Оказалось, что ил нетопкий — сапоги вязли в нем лишь по щиколотку. У нас в поселке, когда мерзлота оттаивала, бывают места, где по колено грязь, а здесь под илом была галька. Вернулся я к лодке и решил:

— Ночевать здесь не будем. Лодку подготовим и оставим на иле. Дождемся ночного прилива. Прилив снимет ее, и мы попытаемся обойти южный мыс и уж там где-нибудь пристанем.

Я уже даже про себя не думал о поисках контакта на севере. Ночью? В море?! На резинке?! А почему бы и нет? Авантюра? Без сомнения. Но успех у нас в кармане. Только бы не задуло. А впрочем, почему же авантюра? Высокий уровень держался всего-то пару часов, как я в этом убедился прошедшей ночью. А утром, кто его знает, будет в бухте вода или нет. Что же нам тогда — сидеть здесь и куковать?

— Что скажешь, студент? Прорвемся? Прорвемся. И разговор короткий.

Стоял прекрасный по нашим местам вечер. Долина Тальновеема уже затенилась. А в верховьях ее на западе, над перевалом с кромкой, острой, как садовый нож, не на жизнь — на смерть бились Свет и Тьма. Почему, когда наступает темнота, небо обретает цвет военных пожарищ? Почему утренняя заря не бывает зловещей?

Однако эти вопросы пришлось оставить на потом: пришло время собирать дрова, разжигать костер и готовить макароны с тушенкой. А пока мы усердно занимались всем этим, закат. погас, и дилемма о Свете и Тьме потеряла свою актуальность.

Как тихо, как незаметно подкрался прилив! Мы ощутили его лишь в тот момент, когда подготовленная к ночному путешествию лодка оторвалась от илистого грунта и мягко закачалась на плаву. Феликс взялся за весла, а я, отвалившись на корму, начал править тяжелой длинной жердью, найденной среди плавника. Время от времени включал фонарик и сверял по компасу азимут. Он был выбран с таким расчетом, чтобы вывести лодку по прямой к южному мысу.

Феликс Соколков греб безобразно. И хоть бы перегребал какой-нибудь одной рукой, «косил», что называется. Так нет же! Он рвал веслами как бог на душу положит. И если бы не жердина-руль да не покрикивания мои: «Ровнее! Греби! Ровнее… Не рви, я тебе говорю!.. На себя, а не под себя! И-и-и-и раз!» — вертеться бы нам на одном месте. Как пить дать!

Я не нервничал, не метал икру. Оптимизм мой питался безветренной погодой, редчайшей по тем местам, и гордостью за себя, за то, что рискнул.

Когда лодка отошла, по моим расчетам, от берега метров на пятьсот и до мыса оставалось, как я думал, чуть более двух километров, я скомандовал:

— Суши весла!

Ох-хо-хо! Вода пожурчала немного под лодкой, потом еще какое-то время, исчезая, падали капли с весел, потом стало совсем тихо.

— Прислушайся, студент, — сказал я шепотом. — Послушай тишину. С гарантией, — и замер, смотря в густую пустоту черного неба, на котором не видно было ни проблеска, ни отблеска.

У тишины есть своя песня. Она складывается из стука твоего сердца, из пульсирующего шума крови в ушах, из неслышимых инфра-, ультразвуков и обычных звуков, пронизывающих мир. Где-то тяжело вздыхало море, рождались и взрывались звезды, тонко кричали люди, появляющиеся на свет и корчащиеся в предсмертных судорогах, где-то стонали женщины, замученные сладострастием, где-то ухали пушки и взрывались бомбы, где-то свербили воздух турбины самолетов и ракет, где-то шумели леса, скрипели стволы деревьев и завывали сирены кораблей, потерявшихся в тумане. И еще миллиарды звуков на нашей земле, ослабленные до неслышимых расстоянием, смешивались и сопровождали стук моего сердца и шум крови в ушах. Песня тишины! Она не была бальзамом. Весь ты цепенел от этой песни, и на душе становилось тоскливо и больно.

Жидкого стекла черная вода, густой черный непроглядный воздух и тишина. И тишина!!! Душа болела. А четкие, кремневые мысли размягчались, сравнивались по вязкости с черной водой, с непроглядным воздухом и растворялись в этих двух стихиях и в поющем безмолвии.