Шабашка Глеба Богдышева - страница 21

Возле коровника бродила Зинка.

— Кто додумался?

— Глеб, — сказал Васька и зло посмотрел на него. — Голубой, голубой…

— Чего ты, Василий, испугался? — улыбнулась Зинка. — Молодцы! Баран с меня. Чернилами или гуашью?

— Чернилами, — пробормотал Глеб.

— Баран с меня, — повторила Зинка и подняла с земли велосипед. — Михайлов!

— Я, — почему-то испуганно отозвался Юля.

— Я на мосту была у Кареева. Там, значит, такое Дело… Там сварщик, ну, этот, который упал… Умер он…

— Иван Егорыч?! — вскрикнул Юля.

— Плохо-то как… — по-бабьи запричитал Глеб. — Думал: оклемается… Ой-ей!.. Когда ж помер?

— Не спрашивала, позавчера вроде… Ханку меньше жрать надо!.. Михайлов должен объяснительную написать, что пьян он был…

— Он не пьяный был, — пробормотал Юля. — Он так…

— Ну, не знаю. — Зинка досадливо поморщилась. — Кареев говорит, пьяный… А тебе-то не все равно: пьяный, не пьяный… Напиши — и все. Богдышев! — Она поманила Глеба в сторону. — В одиннадцать к коровнику подойдет машина. За сайгаками поедешь, понял?..

— Понял… — непонимающе глядя на нее, пробормотал Глеб.

— Чего смотришь? Не хочешь, что ли? Так и скажи! — Зинка повысила голос. — Мне эти сайгаки сто лет не нужны!..

— Хочу… — Глеб тупо смотрел в землю.

— Ну и все! — Зинка недоуменно взглянула на него и укатила сердитая.

…В интернате Егорыча не касались. Будто он и не помер. Васька тренькал на гитаре: хоть он уже и доходит, но Асадова поклялся выдолбить и каждый день хоть двадцать минут, но тренькал. Юля лежал на койке, не двигаясь. Каждый раз, когда доплетались до интерната, он залегал, не раздеваясь и не моясь, минут на сорок, лежал с закрытыми глазами и только потом рассупонивался, мылся, подлечивал руки — мазал, массировал…

Билов наконец написал письмо матери: мать заваливала его слезными письмами и даже прислала две телеграммы на имя Васи: что с ее сыном, почему не пишет.

— «Не пишет…» — бормотал Билов, заклеивая письмо. — Тут — еле ноги волочишь… Глеб, ты-то хоть не бухти, чего сопишь?..

— Пыжи забыл. — Глеб вывернул на постель мешочек с охотничьим припасом, ковырялся в нем и ворчал: — Надо-то всего ничего, а нет… А без пыжей как? И сделать-то, главное дело, не из чего, картонки нет… — Он сунул руку в рюкзак. — Реликвию раскурочить временно?.. — Он вытянул из рюкзака солидную синюю книгу в тисненом переплете, повертел ее в руках, прикинул толщину обложки. — Некрасиво, конечно, но чего ж теперь?..

Достав из охотничьего хлама специальный дырокол, Глеб заломил переплет, сунул его в машинку и даванул со злостью. Переплет хряпнул.

— Рехнулся?! — Билов потянулся к изуродованной книге.

На титуле изящным неторопливым почерком было написано: «Глебу Федоровичу Богдышеву, талантливому теоретику и зятю». Дата и фамилия знаменитого академика.

— На столе в кухне оставил… — переживал Глеб. — В целлофан склал, в суете забыл… Это разве пыж?! — Он вертел в руках синий кружочек из-под дырокола.

— Глеб, — сказал Билов, завороженно разглядывая надпись, — ты какое-нибудь открытие сделал?

— Он пулю изобрел. — Васька чуть заметно усмехнулся.

— …Это не охота с таким пыжом! Ну что это! Тьфу!

— Правда пулю? — не отставал Билов. — Какую?

— …Пуля как пуля… — бормотал Глеб. — Стрелять… для охоты. Ее украли временно… Дай книгу-то…

— Украли? — Билов протянул ему книгу.

— Ага… Я лет через пять журнал американский по охоте читал: там моя пуля, в журнале…

— Как же это?

— А кто знает… Я с американцами не выпивал, значит, не рассказывал. Может, сами доперли, а может, кто из наших проболтал, каким я говорил… А этот, кто ее запатентовал, небось миллион получил. Такая, главное дело, простая пуля… для охоты…

— А по науке-то ты открыл что-нибудь? — Билов никак не мог успокоиться.

— Открыл… — пробормотал Глеб. — Брату потом подарил. Он докторскую писал по твердому телу.

— Какое «тело»?

— Твердое…

— Ва-а-ась! — послышалось в темноте шипение Глеба.

— Ну-у? — тяжело отозвался Васька.

— Сайгак в кузове… Чего с ним?

Васька вздернулся.

— Билов! Глеб, пихни его. Подъем. Сайгака обдирать!..

— А? — очумело отозвался Билов и глубже зарылся в постель.

— Не буди, давай я, — дневным голосом сказал Юля и начал одеваться.