Шестой остров - страница 3

Альваро де Мендоса по характеру своему — антипод Рамиреса. Чаварриа подчеркивает «творческое начало» в его плутовстве — незаурядную актерскую жилку, склонность к мистификациям, подлинный артистизм в подготовке преступлений. Свои многочисленные перевоплощения он не всегда совершает лишь по необходимости (как превращение из студента-аристократа в босоногого водовоза), но порой и по зову сердца (как путешествие с табором богемских цыган). Альваро не становится игрушкой в руках судьбы, он свою собственную жизнь превращает в упоительную игру, торопясь перехватить у судьбы инициативу. В любой, самой грозной, ситуации он осознает и осуществляет свой выбор, вписывает его в своеобразную систему религиозно-этических координат, то есть рефлектирует, оценивает, страстно спорит с самим собой.

На первом плане тут, конечно, стоит вопрос об основном, с точки зрения современников Альваро де Мендосы, его грехе — измене вере. Воспитанный во времена инквизиции и потому особенно ясно осознающий масштаб сделанного шага, Альваро с легкостью фокусника не раз сменит веру вместе с маской. Все новые и новые маски помогут ему ускользнуть от карающей десницы: испанский студент, фламандский купец, богемский цыган, ландскнехт, мореплаватель, пират. Бог для него станет абстракцией, с равной щедростью одаривающей невзгодами приверженцев всех вероисповеданий.

Но вероотступник не превращается в безбожника. Просто горизонты его восприятия расширятся, включая в себя теперь и преклонение перед мудростью мориска (в семье которого чтили Аллаха и который к тому же лекарским своим искусством был обязан китайским врачевателям-буддистам), и терпимость к суевериям цыган, и искреннюю дружбу с язычником Пам беле. До последнего часа рядясь в тогу ревностного христианина, Альваро де

Мендоса в душе сбрасывает оковы «христианоцентристского» мышления своих единоверцев. Не совсем отдавая себе в этом отчет, он приходит к деизму, как это случится в один прекрасный день и с нашим современником Бернардо Пьедраитом.

Мир в представлении и описании Альваро де Мендосы, огромный и многокрасочный, несмотря на фрагментарный характер исповеди, поначалу кажется цельным. Он напоминает диковинный гобелен или легендарный щит Ахилла. В нем всему есть место: пока бушуют религиозные войны и пылают костры инквизиции, мирно кочует веселый табор, бороздят моря оборотистые фламандские купцы, а в Новом Свете звонят колокола монастырей и трудятся на плантациях негры. Действительность еще сохраняет подобие равновесия, но оно вот-вот окажется призрачным... Манившая разнообразием возможностей жизнь оборачивается одним и тем же — соз-Д^>ается впечатление, что судьба бросает Мендосу из края в край, чтобы последовательно избавить его от иллюзий.

Во имя веры и по приказу короля его отец творит зверства в стране его матери, брат разоряет брата, жена отрекается от мужа, друг доносит на друга, сильный всласть глумится над беззащитным. И Альваро делает открытие, его таланты, находчивость, ловкость — оружие не меньшее, чем сила. Он пробует обратить свое дарование во благо, но терпит крах во всех начинаниях: и блестящая учеба, и счастливая семейная жизнь с Эухенией, и мирная торговля на поверку оказываются карточным домиком и рушатся под напором враждебной действительности. Теперь мир-гобелен становится неуютным, и человек мечется в недавно открытых им просторах как затравленный волк, и его способности чего-то стоят, только если их употребить во зло другим. А между тем это время людей великих и незаурядных — мыслителей, путешественников, первооткрывателей, ученых и фанатиков.

ечать эпохи лежит и на мудреце Хуане Алькосере, и на кадисском воре-плясуне Антонио, и даже на злодее ернере. Ощущение двойственности вызывает исповедь Альваро де Мендосы: бескрайний мир, где бурно и даже празднично кипит жизнь, породил людей ярких и силь-' ^{>однако} поспешил обогатить их трагическим опы-

Альваро, сталкиваясь с сильных, быстро осваивает несправедливостью и властью науку, позволяющую выжить.

Выжить — но и распорядиться судьбой других. Ступень за ступенью проходит он лестницу преступлений, все меньше ценя чужую жизнь. Как далеко друг от друга отстоят его первое убийство — по неосторожности, от последующих — из мести, все более бесстрастных, вплоть до тех, что совершил он и вовсе хладнокровно — по приказу свыше. Крайней точкой падения становятся зверства и вовсе бессмысленные, содеянные во время Тридцатилетней войны под чужими знаменами и за чуждые идеи. Альваро де Мендоса становится нерассуждающим наемником, и, хотя «официально» грехи за военные преступления отпускает полковой капеллан, в исповеди Альваро явственно будет звучать тема непреходящей вины. «Я только выполнял приказ»,— это оправдание, раздающееся со времен крестоносцев и конкистадоров, не случайно намекает на существование некоего «мостика» в современность, напоминая о Нюрнбергском процессе. Ведь исповедь Альваро де Мендосы и история в письмах Бернардо Пьедраиты не просто сопоставимы.