Шкловцы - страница 20

стр.

— Ой, гойская твоя голова! Горе горькое тебе, и жизни твоей, и еде твоей, и вообще…

В конце концов, она в задумчивости тихонько сплевывает.

«Я понимаю, — думает Велвл, злясь от того, что его уже два раза прогоняли. — Я понимаю!»

Он подозревает, что даже такая благочестивая женщина, как его мама, в глубине сердечной томится, как и он сам, Велвл, по чудесной тайне, которая парит над гойской едой. А плевать-то она плюет только потому, что так Бог велел.

А Трохим ест, наворачивает. Ест глубокомысленно, сосредоточенно, как это делают здоровые домашние животные и крестьяне.

— Мама, — Велвл больше не может сдержаться, — я хочу есть. Мама, хлеб с… С сыром, мама. Нет, с мас…

— А благословения за тебя кто будет говорить? — сердится тетя Фейга. — Погоди, погоди, вот придет папа из миньена![56]

Велвл возвращается в столовую, произносит благословения.

Ой, какие они сегодня длинные и нудные, эти благословения, с их «не создал»[57], с их «благословен ты»…[58] На этот раз целое дело!

А Трохим наворачивает.

— Борух ато адейной элоейну мелех а-эйлем шелой осани гой…[59] — частит Велвл, а в головенке у него вертится: чудесный вкус… восхитительная еда. Трохим такой хороший… Он все может! Здесь какая-то тайна… ой, как ему хорошо, этому гою…

И вдруг, посередине благословений, Велвл слышит, что мама, рассердившись на что-то, в голос кричит на Трохима.

Когда Велвл снова прибегает на кухню, он узнает, что как раз принесли от пекаря несколько горячих буханок, а Трохим, который привык есть только черный солдатский хлеб с отрубями, от большого возбуждения ухватил одну свежую, пропеченную, посыпанную тмином буханку своими жирными, перемазанными свининой пальцами, прижал ее к себе и спросил тетю Фейгу: «Сколько стоит?» Ну дела! Когда мама это увидела, буханка стала уже совершенно трефной.

Тетя Фейга сделала все, что в женских силах, для того, чтобы разъяснить плотнику, что, как только гой, «Юрка», тронул своими трефными свинячьими руками еврейский хлеб, этот хлеб уже нельзя есть… Не кошерно! Фе…

— Ни можно кушать у нас! — так она втолковывает плотнику. Кто его просил трогать свежую буханку? Лучше б у него сперва руки отвалились…

Но Трохим совершенно не понимал, какой смысл в том, что на свете бывает трефное, а бывает кошерное. Он уже поел и теперь чесал за ухом жирным пальцем. В конце концов он скроил жалостливую гримасу и принялся полукричать, полуплакать на своем крестьянском наречии:

— Чаво?.. Чаво кричишь, хозяйка? Чи я тоби побив? Чи я у тоби козу украв?

С жарким любопытством Велвл смотрел на несчастную буханку, которая стала трефной, бедняжка: он искал в ней признаки некошерности — и не находил. Теплая буханка, коричневая и блестящая, посыпанная душистыми тминными зернышками, такая же, как и все остальные буханки. И все же… Прикосновение Трохима придало ей какую-то таинственность… Тайна «того, что нельзя» теперь заколыхалась вокруг него. Мама боится этой тайны. А иначе с чего бы она так кричала на Трохима?

— Мама, мама, это ничего… ничего на буханке нет, ма…

— Хвороба тебя возьми, боже ты мой! Еще напасть… Кто тебя спрашивает, кто? Погоди-ка, папа тебе задаст «ничего».

В конце концов тетя Фейга уговорила Трохима купить у нее буханку «почти бесплатно». Хлеб ей самой стоит тридцать грошей, а она его продает за двадцать пять… за… за… пятнадцать… Ну? Она положила трефную буханку на торбу Трохима и, благословив: «Чтоб ты первым кусочком подавился!», вышла, кипя и негодуя. Вслед за ней вышел Трохим. У Велвла сперло дыханье. Он оглянулся — никого нет! Тогда он тихонечко, на цыпочках, подошел к трефной буханке, которая поблескивала, улыбалась ему таинственной трефной улыбкой и, остывая, тихо и греховно похрустывала. Велвл быстро склонился над ней и с бьющимся сердцем лизнул коричневую корочку. Глянь! Что это? Если он не ошибается, вкус точно такой же! Где же тогда вкус «того, что нельзя»? Почему мама так испугалась?

И он еще раз лизнул, и снова никакого особенного вкуса…

Шаги. Идут! Велвл спохватывается и тихо улепетывает из кухни.

3

Но четырехугольные белые кусочки с тех пор уже не выходили из его заупрямившейся головушки.