Шпагат счастья [сборник] - страница 24

— Не прикасайся ко мне, — говорит Он, — ибо ты найдешь меня в себе самой.

Маат готовится покинуть музей. В какой-то момент ему показалось, что он слышит, как о берег бьются волны. Его связка ключей делается легче с каждым шагом. Маат зашторивает окна. Он подготавливает все необходимое для спокойного сна картин. Регулирует приборы. Проверяет, не спрятался ли кто, не стоит ли кто за шторами, кто только того и ждет, чтобы его проглядели, чтобы потом, под покровом темноты завладеть беззащитными картинами. Маат освобождает музей. Выключает свет в одном зале за другим. Его шаги скрипят по паркету. Картины исчезают.

День Маата сжимается как кулак.

Однажды ведущий появился, паря под потолком.

— Я приветствую вас, — кричит он, — с самого жаркого места в телестудии. Здесь сорок девять градусов в тени!

Он стоял в корзине осветителя и не попадал на экран. Впервые он предстал перед публикой в спортивной обуви. Впервые он был невыгодно освещен, и все увидели его пористую кожу и пот на лбу. Он выглядел усталым. В руке он держал микрофон, завязь цветка без листьев, с которого при постоянном ветре слов облетели все листочки обвертки. Глубоко внизу бурлила публика. Она размахивала на своих местах руками и, казалось, не замечала ведущего, потевшего высоко над ней. Он раскачивался на той высоте, откуда руководили съемками, в том месте, где сквозь облака обычно просовываются пальцы и дирижируют им.

Студия выглядела очень маленькой. Одинаковые крошечные операторы направляли свои камеры на раздвижные двери, в которых подобно падшему ангелу должен был появиться ведущий. А пока что он парил под потолком телестудии, под сводом черных прожекторов, которые могли в любой момент зажечься. Он наклонился вперед с заговорщицким видом.

— Оставайтесь с нами, — сказал он.

— Маат? — переспрашивают в нос коллеги. — Маат всегда уходит последним. Маат, — говорят коллеги, — приходит первым и уходит последним. Маат вполне может, — говорят они, — при ходьбе пришить пуговицу к брюкам.

В раздевалке вспыхивают смешки. Сотрудники выскальзывают из униформ и проходятся расческами по волосам. Стены раздевалки запотели. Пыхтит отопление. День — это серо-зеленый монолит, как и все прочие дни. Сотрудники радуются, что идут домой. Они радуются предстоящему ужину. Они радуются телепередаче «Шпагат счастья». После их ухода на стене остаются только рубашка и брюки Маата, вяло и одиноко ожидающие его, чтобы вместе с ним в последний раз выйти из раздевалки в раннюю темноту вечера, навстречу низко летящим птицам и развевающимся газетам.

На гравированном пуансоном золотым фоне, на котором, неравномерно осыпаясь, царит подобие ненастья, столпились ученики. У них узкие и длинные невесомые фигуры, их как будто тянут ввысь. Только что среди них был Сын Божий, но они подумали, что видят призрак.

— Что смущаетесь? — говорит Он. — Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои, это Я Сам.

Сын Божий покидает их.

— Но вы, — говорит он, — должны оставаться в городе, доколе не облечетесь силою свыше.

Не имеющее тени золото образует маленький вихрь. В верхней части картины появляется облако. Оно охватывает Сына Божьего. Оно поднимает Его так высоко, что ученики видят, как Он наполовину исчезает в его бело-голубой кайме. Ученики запрокидывают головы. Они поднимают взоры к небу. Их нимбы похожи на волнующуюся поверхность воды. Их руки непроизвольно следуют за Сыном Божьим. Они не хотят, чтобы Он уходил, но и не пытаются остановить Его, они вовлечены в жестикуляцию свидетельства и готовы понести все, что узнали, тем людям, которые не поднимают глаза к открытому небу. Группа учеников разделилась.

Посредине ее возникает узкое пустое пространство, вертикальная расселина, заполненная воздетыми кверху руками, следующими за вихрем и в то же время остающимися на месте. На заднем плане отчетливо видна скала. На ней — последний след, оставленный Сыном Божьим на земле. Это отпечаток его ног.

Маата заперли в музее. Он блуждает, как призрак, по лишенным света залам с карманным фонариком в руке, который внезапно вырывает из темноты отдельные лица и детали. Он кружит по той же самой орбите, по которой кружил всегда, но теперь видит картины так, как никогда до этого не видел. Кажется, что они ждут его. Маат ищет то место, где Средневековье раскроется, чтобы впустить его в себя. Свет его карманного фонарика блуждает по картинам, как ищущий ощупью лунный свет. Вспыхивает рука Соломона. Бог сотворяет мир из бездны; развевается ярко-красная мантия. Адам обнимает сам себя во время своего первого сна. Ева держит перед своим лицом шар. Первые люди, спотыкаясь, бредут вниз, к мотыге и веретену. Гавриил складывает растрепанные крылья. Вол и осел протискивают свои головы из черноты. Голый Младенец парит над землей; Он поднял руки и благословляет все, что видит. Иосиф ведет за веревку осла мимо темных деревьев, листья которых слабо мерцают. Руки искусителя протягивают Сыну Божьему камни. Ветер дует из дьявольских глоток. Сын Божий усмиряет бурю, вытаскивает из глубокого моря Петра, тонущего с вытаращенными глазами; одиноко бодрствует в ночном саду. Среди цветов лежит отрубленное ухо. Сын Божий держит руки скрещенными на Своей груди. Адам и Ева, спотыкаясь, поднимаются из черной раскрытой бездны. Голубой подол Бога охватывает Сына Божьего. Маат идет по своим собственным следам, чтобы найти выход.