Шпион, которому изменила Родина - страница 20
Взаимные действия Гитлера и Сталина после заключения этого договора напоминали состязание. Начали с того, что поделили Польшу. Потом Сталин присоединил Прибалтийские государства, Бессарабию, Северную Буковину. Затем, несмотря на наши заверения в дружбе и верности заключенному договору, началась ускоренная подготовка к войне с Германией. Уже в октябре 1940 года, когда практически все силы вермахта были сконцентрированы на побережье Ла-Манша для вторжения в Англию, началась переброска наших армий к западной границе. Я был свидетелем этого. И трудно было поверить заявлению ТАСС в мае 1941 года, где опровергался факт концентрации наших войск на границе[1]. Чтобы это заявление выглядело правдоподобным, армии, стянутые к границе, приказом из Москвы были приведены в небоеспособное состояние. За несколько часов до начала войны (с точностью до часов можно было определить по донесениям разведки и заявлениям перебежчиков) командующий войсками, расположенными на центральном участке германо-советской границы, генерал Павлов получил приказ Сталина: «На провокации не отвечать». Таким способом Сталин рассчитывал убедить Гитлера в пылкости дружеских чувств к нему «верности договору!
Обороняясь, мы несли потери, в несколько раз превышавшие потери наступающих, — факт небывалый в истории войн. Все это не могло не отразиться на настроении солдат и офицеров.
Как ни парадоксально, нечеловеческие условия войны давали нам ощущение некоторой свободы. Мы чувствовали себя людьми, ответственными за судьбу нашей страны, ощутили свой долг перед ней.
Но не будем упрощать или впадать в крайности. Я видел и тех, кто искренне верил Сталину. Репрессивные органы, а также пресса, кино, театр, политорганы хорошо делали свое дело. Но если первые уничтожали физически, то последние калечили духовно, подменяя подлинные идеалы дутыми. И преуспели в этом, отдадим им должное. У читателя (слушателя, зрителя) рождается мысль: а может, так и надо! И это страшно! Меняются идеалы и убеждения, фраза «не могу поступиться принципами» становится фарсовой. Зато те, кто «умеет поступиться», — опять впереди. И уже от них я слышу: «Ату его, уберем, уничтожим, и — начнется новая жизнь!» И так хочется сказать: остановитесь, одумайтесь. Просто поймите или примите: еще есть здравый смысл. Есть вечные ценности — их даже не нужно придумывать заново. Нужно только следовать им в мыслях и поступках.
Чувство долга (как ни банально это звучит сегодня, но так было) руководило мной, когда я бежал из плена и решил, точнее, даже не решил, а просто точно знал, что буду продолжать борьбу, — а как же иначе?
Наверно, и перед этим в днепропетровском госпитале это чувство руководило мной, когда, не долечившись, я настаивал на отправке обратно на фронт. И добился того, что попал в распредбатальон. Вскоре туда прибыл представитель артиллерийской части — за пополнением. Я встал в строй. Среди нас оказалось несколько человек, опиравшихся на костыли или палку, был один с подвязанной рукой.
Им приказали покинуть строй. Я воспользовался тем, что стоял во второй шеренге, незаметно отбросил палку и был зачислен в полк.
Я случайно уцелел, став свидетелем одной из самых ужасных трагедий войны, когда в результате плохо продуманной, неподготовленной операции мы потеряли почти миллион человек. Я видел расстрел эсэсовцами наших пленных только за то, что они были евреями.
Но вот что странно: точно зная, что до конца буду продолжать борьбу с захватчиками, я почему-то не имел в виду немцев вообще как нацию. Более того, несмотря ни на что, я не испытывал к ним чувства ненависти, уже тогда понимая, что большинство из них вторглись на нашу землю не по своей воле.
Сейчас эта мысль представляется общепринятой, тогда же для меня это было болезненным открытием. Это открытие имело постоянные подтверждения — и не раз, и не два… Кстати, так уж получилось, что, участвуя почти в непрерывных боях с первого дня войны по июнь 1942 года, я не убил ни одного немца. Не могу сказать, что поступал так умышленно, тем не менее мой «лицевой счет» убитых так и остался не открытым (с той оговоркой, что артиллерийский огонь не в счет). Запомнился случай, происшедший в конце первой военной зимы. Полк тогда занимал позиции по берегу Северского Донца. На противоположном берегу — немецкие позиции. Пользуясь предрассветным затишьем, я выбрался из блиндажа подышать свежим воздухом. Слегка светлевшее на востоке небо еще не в силах было придать четкость очертаниям предметов на вражеской стороне, и я не сразу заметил немецкого автоматчика. Он первым увидел меня, но почему-то не выстрелил. Нас разделяли каких-нибудь сорок-пятьдесят метров, У него автомат был на груди, мой — остался в блиндаже (а если бы был при мне, первым я все равно не смог бы выстрелить). Немецкий солдат с любопытством разглядывал меня. Потом начал негромко насвистывать нашу «Катюшу» Я ответил тем же. Возобновившаяся артиллерийская дуэль прервала наше преступное «музицирование» Мы разошлись по своим блиндажам. Была ли это случайность?. Не знаю Думаю, что нет. Поступок и немецкого солдата и мой считался воинским преступлением — хоть и молчаливый, а контакт с противником… Но немец тоже не выстрелил.