Шпион по найму - страница 17

— Отчего же, позвольте спросить?

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Нет? Ух… Ты же алексеевский выкормыш! Наивный, как и все алексеевские выкормыши старших выпусков. Ваше предназначение — быть маврами! Сделал дело, хоть мокрое и кто бы его ни заказал, лишь бы платили, и — убирайся! Желательно прямиком в свою православную преисподнюю… Вас гоняли гестапо, абвер, эн-ка-вэ-дэ, гоняют интелидженс сервис, це-эр-у, фэ-бэ-эр и эти… эф-эс-бэ! Вы недостойно тулитесь по частным сыскным конторам, подрабатываете сомнительной практикой в ожидании пришествия некоей Третьей России. Не было, нет и не будет такой страны!

Шум в ангаре затих. Рауль, топая бутсами, прогрохотал по трапу, рывком распахнул дверь на антресоль и, сбросив на ходу рабочий матросский бушлат, хлопнулся в кресло. Кисти рук у него были длинные, на фалангах пальцев, как у боксеров, вздутости. С тщанием наколотый якорек со звездой и надписью КБФ по ленте, обматывающей силуэт подводной лодки, украшал левую ладонь.

— Служили на краснознаменном балтийском? И по нынешней специальности? — спросил я, кивнув на символ.

— Дважды краснознаменном… Действительно.

— Чаю хочешь? — спросила его Марина.

— Не знаю, наверное — нет… Всех расставил по местам, пусть горбатятся, с меня хватит на сегодня… Покрепче бы чего… Насладились воспоминаниями, месье и мадам французы? Как насчет поужинать, скажем, завтра послезавтра у нас дома в Пирита? Действительно?

— Завтра, — сказала Марина, взглянув на Рауля. — Лучше завтра.

— Отлично, заметано, действительно, — сказал я. — Было бы великолепно!

В конце пирса, взглянув в последний раз на фотографию, приклеенную поверх тахометра, я попросил высадить меня из кремового джипа «Рэнглер».

На войне в джунглях я понял, что в природе цвета и оттенки всему придает ветер, а не солнечный свет. Смятая шквалом опушка становится серой. И патруль, обвешанный ветками, выряженный в зеленый камуфляж, вдруг выставляется как на расстрел. Еще контрастнее ветер перекрашивает реки. А море?

Пока мы торчали в ангаре, разведрилось. Выглянуло солнце, бриз набрал силу и сдул всех уток. Коричневые сосны скрипели, раскачивая вершинами. Шуга у берега рассосалась, и небо поднялось.

Я прикинул, сколько ведерных банок с финской краской лежало пирамидой в мастерской у Рауля. Сто, сто пятьдесят штук, не меньше. «Серая», «черная», «синяя», «зеленая» — значилось на ярлыках.

Сквозь сосны трудно было определить, какие оттенки принимает море вдали, у горизонта, там, где оно настоящее и, наверное, достаточно глубокое, чтобы скрыть «Икс-пять». Какую краску положит Рауль на бортах?

Ветер выжимал слезы. И я отвернулся. Какое, в конце-то концов, мне дело до транспортных махинаций бывшего офицера краснознаменного, да ещё оказывается дважды, Балтийского флота?

Маятник часов, тело висельника, налившееся яблоко — подтверждение одного закона, закона земного притяжения. Тест на комиссии перед зачислением на Алексеевские курсы формулировался так: «Какое сравнение вы предпочтете?» Я ответил, что никакое из трех, хотя бы потому, что в практической работе опровергать закон тяготения не придется.

Какое сравнение выбрал бы Рауль Бургер? Или Марина Бургер-Хохлова? Или Тоодо Велле? Или генерал Бахметьев? Или Ефим Шлайн?

Ефим Шлайн собственной персоной валялся на моей постели, не удосужившись снять дешевое пальто из свиной кожи с погончиками и черными пуговицами. С ботинок натекала лужица на коврик, где стояли казенные, пансионатские шлепанцы. Картуз «под Жириновского» Ефим надвинул на лоб, видимо, пытаясь вздремнуть. Бутылку кьянти, две консервные банки, кулек с яблоками, кулек с пирожными и пакет халвы он разложил на журнальном столике. Туда же поставил два стакана, при этом один ему пришлось, вынув из него мою зубную щетку, снять с умывальника в ванной.

По выстуженной комнате гулял сырой ветер, вздымая занавески. Проветривание помещений перед совещаниями входило в административные комплексы Шлайна.

По серым отекшим щекам нетрудно было догадаться, какой мощи недосып гнездился в этом человеке. Глаза ввалились и влажно блестели, как если бы Ефим напропалую пьянствовал и теперь заявился, как говорится, в рассуждении опохмелиться.