Швед - страница 7

Это были люди своевольные, нелюдимые, порвавшие все связи с родными местами, не признававшие ничего, кроме Дикого Поля.

В постоянных схватках теряя друзей и товарищей – они огрубевали душой, ожесточались и начинали тяготиться сечевой жизнью и обществом сечевиков.

Кому не нравился или надоедал сечевой уклад жизни, те уходили в зимовники и становились «гнездюками», но жизнь «гнездюка» или «сидня» слишком спокойна, а «козаку воевать, что соловью петь», говорилось тогда, – и вот запорожец забирался в глухой байрак, мастерил себе незатейливую землянку – «бурдюг»*, жил – чем Бог на душу пошлёт, и в постоянном уединении совершенно дичал.

Такие одичавшие обитатели балок и байраков носили у козаков название «лугарей».

Лугари скрытно и потаённо жили по Днепровым плавням, лесным урочищам, по рекам Самар, Орели, Бугу, Ингулу.

Недосягаемые ни для какой власти, часто никому неизвестные, выносливые и физически закалённые, знавшие степь, как свои пять пальцев, лугари были истинными хозяевами Дикого Поля.

Многие из них считались «характерниками» – знакомыми с колдовством, – другие были знаменитыми предводителями – «ватажками», иные были просто разбойниками – «харцызами», «драпижниками».

Существовали лугари тем, что «ходили в добычу на рыбу, соль, зверя», но обычным их занятием была война, низведённая на степень мелких грабительских набегов.

Ни друзей, ни врагов, ни мира, ни союзов они не признавали – шли сегодня на тех, кого вчера защищали.

Стоило только пронестись слуху, что где-нибудь на Муравском, или Чёрном, или Саксанском шляху «перемешкивает» ватага, собираясь «унадиться» до турка или «под ляха», как из разных Терноваток, Лозоваток, Камышеваток, Волчьих, Конских, Сухих и Водяных балок выползали звероподобные люди, примыкали в громадном количестве к ватагам и пускали «пал» по всем «усюдам» – турецким, польским и татарским.

У одного из таких лугарей – Бовкуна – и решил Омелько спрятать больного шведа, да и самому переждать у него, пока что.

Бовкуна хорошо знали в зимовнике Шульги да и в самой сечи имя его не безызвестно между козаками.

Когда-то славный козак и заслуженный войсковой полковник – Бовкун с честью предводительствовал, был выбираем на многие войсковые должности, но потом от всего отказался и бросил сечь, отдав своему родному Платнировскому куреню своё полковничье знамя на вечное хранение при куренном образе и на добрую славу о себе.

Омелько хорошо помнил его громадное зелёного шёлку знамя, расшитое золотом и серебром, гордо выносимое Платнировцами на Крещение Господне, когда всё низовое войско выстроилось по куреням, каждый со своими куренными знамёнами и знамёнами прежних полковников, воздавая мелким мушкетным огнём и арматной пальбой хвалу празднику.

Никогда уже Бовкун не появлялся на сечи, а по зимовникам его имя стало упоминаться в числе имён лугарей, «блукавших» по Дикому Полю.

Среди ватаг, грабивших Приднестровье и Побужье, Бовкун считался «харатерником», умевшим отводить глаза врагам, залечивавшим самые тяжёлые раны и заговаривавшим неприятельское оружие так, что оно не вредило козаку.

***

Ещё отблески зари горели на небе, когда, пробродив двое суток по степи, Омелько остановился у байрака, где находился бурдюг Бовкуна.

Швед был плох. Ещё в начал пути он обменивался иногда несколькими замечаниями с Омельком, коверкая русские, польские и украинские слова, нахватанные за долгие походы, но потом уже почти не мог объясняться.

Ирих стал часто впадать в забытьё, по временам бредил и шёпотом толковался с какими-то видными только его воображению собеседниками.

– Плох, брат Юрко, – качал головой Омелько, переиначив по своему Ириха в Юрка, – только на Бовкуна и надежда... Если найдем Бовкуна – сразу вылечим... Он «характерник» хоть куды!

Уложив шведа на бурку и тщательно сбатовавши* и стреноживши коней, Омелько оглушительно свистнул.

Ответа не было.

Тих и неподвижен был «чагарнык» – мелкий лес по краю балки, неподвижно и безмолвно чернели массивные дубы и бересты на дне оврага.

– Неужели нет! – с тоской подумал Омелько.

Он свистнул опять и уныло застонал сычом «пугу! пугу!»