Сказитель из Марракеша - страница 14

В эту секунду я услышал смешок среди зрителей. Смеялся мой друг, пухлый Мохаммед, что держит суконную лавку в торговом ряду Смарин.

— Эй, Хасан! — воскликнул Мохаммед. — Что это с тобой стряслось? Какой-то ты мрачный, прямо на себя не похож. А ведь как раз сегодня твое уныние совсем не к месту. Ибо я видел нечто поистине из ряда вон выходящее.

— Что же ты видел? — спросил я после паузы, не дождавшись продолжения.

— Я видел двух чужестранцев, которых сейчас только и обсуждают на базаре, — отвечал Мохаммед. — Я видел их собственными глазами. Они подобны ангелам, ибо прекрасны и заставляют забыть о ходе времен. Довольно тебе говорить о грустном. Пора воздать благодарность судьбе, что подарила нам этот вечер.

С этими словами Мохаммед сделал шаг из кружка слушателей и, кивнув на них, спросил моего дозволения рассказать об увиденном.

Мохаммед рассказывал простыми словами, непосредственно, искренно и с обезоруживающей наивностью — она-то и не отпускала наше внимание.

— Событие, о котором я сейчас поведаю, — начал Мохаммед, — произошло нынче, перед вечером. Был час, когда закрываются лавки, а на Джемаа сходятся вечерние завсегдатаи. Всюду царила тишина. Пыль, поднятая за день, успела улечься. В костре заката догорали последние уголья.

Я запер лавку и собрался в мечеть Квессабен. Соседние лавки тоже закрылись до утра. Аллея была пустынна. Я положил ключи в карман джеллабы и уже хотел уходить.

Не успел я сделать и шагу, как застыл в оцепенении. Ибо в озерце света, что наполняется из отверстия в тростниковой крыше галереи, подобно язычку пламени, возникла самая восхитительная из когда-либо виденных мною женщин. Она была точно легендарная гурия, точно ангел, точно пери. Я тонул в ее сияющих очах, упивался видом черной гривы ее волос, ее невесомых рук и ног, ее улыбки, неуловимой, как ветерок. Голова моя закружилась, словно от хмельного напитка. Стало трудно дышать. Потрясенный красотой женщины, я попятился в тень и замер.

Не знаю, сколько времени я так простоял. Женщина, подобно бабочке, трепетала в столбе света, а во мне вдруг зазвучал дивный голос. Я не окликнул ее. Не попытался заговорить с нею. Я ничего не сделал.

Не знаю, когда в аллее появился хромой ишак. Видимо, его жестоко избили: на боках были кровавые раны, шея натерта веревкой. Даже я, не слишком терпеливый в обращении с этими упрямыми животными, почувствовал жалость. Ишак мотал головой, на губах пузырилась пена; прежде чем я успел что-либо предпринять, измученное животное двинулось к моей пери.

Я мысленно проклял ишака и хотел уже выйти из укрытия, чтобы прогнать его, но во второй раз кряду застыл в изумлении. Это дитя, восхитительнее райской птицы, с темными очами и прелестнейшей улыбкой, шагнуло вперед и принялось гладить несчастную животину прямо по ранам, а ишак, вместо того чтобы отпрянуть, повернул голову и ткнулся мордой в нежную ладонь.

Я не знал, что и думать. Прикосновение девушки было проникнуто нежностью, чистой, как вода. Бесконечное сострадание тронуло меня до глубины души. Я понял, что стал свидетелем проявления жалости, внезапной и всепоглощающей. То была сама любовь; я не заметил в поступке прекрасной девы ничего, кроме желания исцелить ишака. Конечно, такое поведение нельзя было назвать загадочным. Напротив, оно служило примером для каждого из нас. Ничто в нем не наводило на мысль о сверхъестественном или таинственном.

Наконец, утешенный ласками прелестной пери, ишак побрел дальше. Пери смотрела ему вслед, и в темных очах сверкали слезы. Затем она обернулась к своему спутнику — я только теперь его заметил. Он был стройный, с сильными мускулистыми руками, с задумчивым тонким лицом. Он взял ее за руку. Я молчал, и они молчали; молчание имело неуловимый оттенок благости. Не сознавая моего присутствия, они постояли немного и пошли прочь. Я мысленно попрощался с ними. Мелькнула и скрылась кошка. Я словно очнулся ото сна.

Мохаммед помедлил. Голос его до сих пор был тих и нежен от пережитой встречи. Он оглядел наши лица одно за другим и мягко, едва шевеля губами, произнес:

— Я ношу их чары в себе. Когда ты заговорил, Хасан, я опечалился и потому попросил дозволения рассказать свою историю.