К цели он продвигался не по прямой - сложными кривыми. Порой удавалось проехать зайцем. Иногда вагон бывал переполнен, и какая-нибудь старуха проезжала по ноге колесом тачки, иногда на деревянных скамьях оставалось человека три-четыре. В первый же раз, как выпала удача сесть - аккуратно, чтобы не повредить чьи-то саженцы - сразу же уснул. Ревел ребенок, торговка нахваливала пирожки с горохом, окоченевшие пальцы на ногах грозили вовсе отвалиться, а мальчику снилось что-то солнечное.
Вскинулся минут через десять - показалось, пытаются украсть рюкзак.
Прежде никогда не понимал, как можно спать сидя.
Веки болели изнутри, будто, моргая, он натер на них мозоли. Пришлось опять зажмуриться - над полями за окном пылало ничем не прикрытое небо.
Я болен, сказал он себе.
И тут же ответил неприятным взрослым голосом: ты давным-давно болен. С тех пор как...
Нет.
...как вишневая машина остановилась...
Нет!
Он открыл глаза. Прикрыл рот рукой, будто зевая, и впился зубами в мягкую кожу ладони.
Нельзя снова начинать об этом думать.
Машина существовала.
Он, шестилетний, учился тогда кататься на велосипеде; бабушкин железный конь был едва ли не тяжелее мальчика и постоянно перевешивал. Показалась машина, и пришлось перетащить велик на обочину; машина притормозила, продолжая урчать двигателем, и женщина, высунувшись из окна, спросила, как проехать к почте. Маленькому Кирюше запрещали, конечно, говорить с посторонними - но это была деревня, а в деревне, где каждый встреченный старик первым делом спрашивал: "А чей ты, мальчик?" - это правило не действовало. К тому же в трех шагах за спиной была калитка, а за ней - двор, где мама стирала в тазу белье, а из-за дома доносился стук папиного топора. Поэтому Кирилл ответил.
Это правда.
Немного позже женщина с двумя спутниками явилась на почту и оплатила телефонный разговор.
Сам он этого не видел, но, вероятно, и это была правда.