Скрытый террор - страница 19

Даже после того, как со всеми этими эпидемиями было покончено, Латинская Америка еще долго оставалась зоной «интеллектуального загрязнения». Корреспонденты «Нью-Йорк таймс», например, считали континент лучшим местом для тех, кто хочет похоронить свои талант. Декан факультета Гарвардского университета говорил (имея в виду Латинскую Америку): «Второстепенные проблемы привлекают лишь второстепенные умы». Через шесть месяцев после прибытия Дэна Митрионе в Бразилию декан (а это был Макджордж Банди) перебрался в Белый дом и стал внешнеполитическим советником Джона Кеннеди.

Возможно, виной всему было прошлое континента, связанное с Испанией и Португалией. Другой профессор из Гарварда, Генри Киссинджер, признавался впоследствии, что его интерес к проблемам мировой политики заканчивался где-то у Пиренеев. Даже такой высокообразованный человек, как Эдмунд Уилсон,[4] говорил: «Все, связанное с Испанией, нагоняет на меня тоску (за исключением испанской живописи). Я специально дал себе зарок не учить испанский. А „Дон Кихота“ мне так и не удалось дочитать до конца».

Если Южная Америка и вызывала у североамериканцев какой-то интерес, то связано это было, как правило, с имущественными делами. В 1899 году журнал «Литерари дайджест» писал, что многие в Соединенных Штатах считают необходимым аннексировать Кубу. Проводя предвыборную кампанию в 1920 году, Франклин Рузвельт публично признался, что, будучи заместителем министра ВМФ, помогал управлять несколькими карликовыми республиками на континенте. «То, что конституцию Гаити я написал сам, — это факт. И если я в этом теперь признаюсь, значит, верю, что это хорошая конституция».

Лэньер Уинслоу, служивший в свое время первым секретарем посольства США в Мексике, сказал как-то друзьям, что Мексика могла бы стать великой страной, «если бы ее можно было опустить на полчасика в море и утопить всех мексиканцев».

Сами латиноамериканцы относятся к такому безразличию к себе и презрению неоднозначно. Здесь и гнев, и возмущение, и доля снисходительного юмора (особенно к Бразилии). Бразильцы подшучивают не только над собой, но и над своим колониальным наследием: «Бразилия — это страна будущего. Правда, такой она останется вечно».

Несмотря на склонность латиноамериканцев к поэзии, классическое исследование своей души они сделали в прозе. В самом начале века молодой школьный учитель из Уругвая Хосе Энрике Родо написал эссе под названием «Ариель». Произведение быстро распространилось по всей Латинской Америке, побудив многих отказаться от приятия тех ценностей, которые были созданы протестантским колоссом на севере.

Вызывая дух шекспировского Ариеля из «Бури», Родо предостерегает своих читателей от фальшивых и вульгарных идей образованности, направленной лишь на достижение утилитарных целей. Такой практицизм, говорит он, калечит естественную силу человеческого разума. Поэтому молодежь должна придерживаться одного принципа: во что бы то ни стало сохранить гуманную человеческую сущность.

Затем Родо переходит в более широкое наступление. Нашим врагом, пишет он, является демократия американского образца, всецело занятая собственными узкоэгоистическими целями. Не подкрепленная другими ценностями, такая демократия убивает уважение ко всему, что превосходит ее и что не может быть подчинено ее собственным интересам. Родо считал, что его континент, подавленный мощью и величием Соединенных Штатов, добровольно переделывает себя в подобие своего северного соседа.

Не поддавайтесь, призывал он, этому соблазну. Поставайтесь сохранить в себе врожденное чувство прекрасного, потому что оно сильнее паровой машины. Постарайтесь сохранить собственное достоинство, способность на героизм. Если же вы будете вести себя, как на севере, вы превратитесь в монстров. Пусть Соединенные Штаты остаются, если хотят, Калибаном.[5] Ваше же предназначение иное — спасти полушарие, спасти весь мир. Так будьте же Ариелем!

Многие поэты и политические деятели (часто это были одни и те же молодые люди) в Аргентине, Мексике и Доминиканской Республике вняли призыву Родо и провозгласили себя «ариелистами». Однако ни в Нью-Йорке, ни в Вашингтоне произведение Родо не переводилось (а значит, и не читалось) в течение многих лет.