Скуки не было. Первая книга воспоминаний - страница 23
4 января 1968
Ал. 37 года не заметила. Только 49 (космополиты).
Е. А. все твердит, что Ал. надо сохранить, что ей надо объяснить… Но если она жизнью в 67 г. не приведена к сознанию происшедшего, то словом ее не пробьешь.
Ах, как я вижу за ее плечами весь толстокожий и трусливый круг – …трусливейшего Льва Ильича Левина, нежную лилию – жену негодяя – Наташу Павленко… Они до сих пор такие же, как были, их ничем не переменишь. Ни ХХ ни XXII-м.
И они обороняют свою дорогую им юность – грязью, клеветой, стишатами.
Е. А. сказал Алигер, что подписывается под каждым словом моего письма, но обсуждать его отказался: “я пришел к вам говорить о ваших стихах”. Затем сказал, что если бы мое письмо было адресовано не ей, а Иванову, он настаивал бы на распространении.
13 февр. 68
Окончила работу над “Не казнь, но мысль…», всё лежит готовенькое, чисто переписанное – но что делать далее – ума не приложу.
22 февраля 68
А я снова переделала Не казнь, но мысль, отказавшись от милого Колокола и сделав подзаголовок: К 15-летию со дня смерти Сталина. Так конечно спокойнее. Но все равно – очень тревожно. Пошлю в Известия…
Когда она обращалась со своими открытыми письмами к Шолохову и гонителям Пастернака, таких колебаний у нее не было.
А тут – были.
Вызваны они были, как это видно из только что прочитанных нами ее дневниковых заметок, не только собственными ее сомнениями в необходимости такого демарша, но и реакцией некоторых (и даже многих) близких ей людей, всегдашних неизменных ее единомышленников:
Е. А. все твердит, что Ал. надо сохранить, что ей надо объяснить…
Кажется, ее очень жалеет Каверин…
Е. А. – это Евгений Александрович Гнедин, человек редкого мужества и благородства, промыкавшийся по сталинским тюрьмам и лагерям свои семнадцать лет и сохранивший (в отличие от многих) ясный ум и «душу живу». А Вениамин Александрович Каверин в эти самые дни (25 января 1968 года) написал и пустил в Самиздат Открытое письмо Константину Федину, на весь мир объявив, что разрывает с ним полувековую дружбу из-за постыдного поведения этого «Комиссара собственной безопасности», как его тогда называли, в деле Солженицына.
С мнением этих людей она не могла не считаться.
Да и сама, как она замечает в этих своих дневниковых записках, предпочла бы топтать Сурова и Софронова, а не Маргариту, которая, какой бы она ни была, всё же принадлежала к «либеральному лагерю». Получалось, как в знаменитом тогда стихотворении Межирова «Артиллерия бьет по своим»:
К тому же, в своем ответе на ее первое (пока еще личное) письмо Маргарита утверждала, что Л. К. неправильно поняла и истолковала смысл и пафос ее стихотворения. Что оно – не на общую, а на личную тему. Это не наш, общий, а только ее личный счет «оплачен и оплакан». Так что Норильск и Потьма, Караганда и Магадан, подвалы Лубянки и Шпалерной, и вообще всё, что Лидия Корнеевна в своем открытом письме обозначила словом сталинщина, тут не при чем.
Это она, конечно, лукавила. И сама прекрасно знала, что лукавит.
Почти полувековой давности номер «Нового мира» с тем ее стихотворением у меня, конечно, не сохранился. И сейчас, когда для этих моих воспоминаний оно мне понадобилось, пришлось разыскивать его в Интернете. Отыскал я его там без труда. Но этот интернетовский текст от того, новомирского, несколько отличался.
Четверостишие, которое в том, новомирском варианте начиналось словами «Мы были молоды, горды, а молодость – из стали…», теперь выглядело так:
С чего бы это ей вдруг понадобилось отредактировать эту строфу, поэтически ничуть ее не улучшив (скорее даже ухудшив)?
Догадаться нетрудно.
За строчкой «А молодость из стали» – даже не в подтексте, а ЗА текстом – маячила рифма: «Сталин». И этот след, указывающий на истинный смысл стихотворения, ей надо было замести.
«Алигер ездит по друзьям, плачется, моего письма не показывает, но называет его грубым и ужасным», – замечает в своих дневниковых записках Лидия Корнеевна.