Служебный гороскоп - страница 3
Чтобы не быть белой вороной, я ищу себе единомышленников: на миру и смерть красна. В обеденный перерыв сажусь в столовой рядом со своим давним приятелем, экономистом Булавкиным. Начинаю издалека:
— Булавкин, ты бы пошел со мной в разведку?
— Нет.
— Почему?
— Чтобы в разведку идти, надо с человеком пуд соли съесть, а я соленого не люблю. Все без соли ем.
— А с Иголкиным?
— Нет. Он ботинки не чистит.
— А со Скрепкиным?
— Слишком хорошо чистит ботинки.
— Что же тут плохого?
— Блестят. А если ночи лунные? Демаскировка.
— Елкин сгодится?
— Ростом высок. Заметит противник.
— Палкин?
— Низок. Потеряю.
— Галкин? Идеальный солдат.
— Вот это меня и настораживает. Именно то, что в нем нет никаких недостатков. Это его главный недостаток.
— Карпов?
— Ни то…
— Гаврилов?
— Ни се…
— Павлов?
— Ни то ни се…
— А с кем бы ты пошел, черт побери?
— Ни с кем. Я в разведку вообще не пойду.
— А что ты думаешь о собрании?
— А что о нем думать? Приду, отсижу и уйду.
— А как будешь голосовать?
— Молча.
— Значит, за? — говорю я разочарованно. — Но почему ты такой бесхребетный, а, Булавкин? Ты хочешь добра нашей конторе?
— Хочу.
— Тогда голосуй против. Или хотя бы воздержись.
— А зачем? Тебе поручили, ты и воздерживайся.
— Как?! Ты уже все знаешь?!
— Все знают.
Булавкин встал:
— Я пошел… С тобой опасно. Ты опасные разговоры ведешь, а стены имеют уши. Пойдут и донесут.
После обеда я прошу в кассе взаимопомощи десятку-другую до получки. Кассой у нас ведает злая особа, подозревающая, что весь мир ее хочет обмануть, обокрасть, объегорить, обжулить, взять больше, чем вернуть, она и замуж не вышла, считая, что брак — это выдача себя взаймы, да еще безо всяких процентов. Она глядит на меня затравленным волком и не только резко отказывает в деньгах, но и с фанатичным вызовом вычеркивает меня из списка членов кассы, как из жизни.
— Воздержавшимся взаимной помощи не оказываем! — заявляет она.
Я не протестую, ведь я — изгой.
Унылая пора осень: слякоть и отчетно-выборное собрание. Оно незаметно, но неотвратимо приближается, накатывается, как конец квартала. Отменяют командировки, очередные и декретные отпуска, во имя кворума стаскивают людей с больничных коек и даже отзывают со смертного одра. Ораторам ставят голоса и жесты, учат говорить ни о чем так, чтобы в этом был большой смысл, ведь когда говорить не о чем, то выступать надо особо красиво, с чувством, с вызовом, с блеском.
Люди шарахаются от меня, как от чумного, указывают пальцем. Мне дают самую трудную работу, не берут с собой на вылазки на лоно природы, и только Верочка все мне еще верна хотя бы духовно.
Теперь чуть-чуть из области психологии. В общем-то, я мужественный и сильный человек: в юности занимался боксом. Вес под девяносто кило. В прошлом году, находясь в санатории, я взобрался на Эльбрус без альпинистского снаряжения, в одних домашних тапочках и пижаме. Рядом шли пламенные от натуги, обвязанные веревками, опираясь о ледорубы, спортсмены и с ужасом смотрели, как я, будто горный козел, прыгал с уступа на уступ, пролетая через ужасные пропасти, рискуя свернуть себе шею. Вершины горы я достиг, опередив альпинистов на двое суток, и долго еще на вершине развевалась моя пижамная куртка, оставленная там в знак победы. Но случилась беда: вывернулся камень из-под ноги, и я стал падать. Однако не растерялся: нашел глазами в долине стог колхозного сена и стал метить в него. Это был красивый полет, мне завидовали птицы, я сделал несколько сальто, кульбитов и упал точно в центр стога. Приземление было мягким и приятным. Тогда мне было ничего не страшно. Так почему я теперь боюсь? Куда уходит мужество перед собранием? А все потому, что собрание — это собрание. Оно выше нас, оно шире нас. Оно — все, мы — ничто!
Накануне сплю плохо, будто кусают комары. Утром дрожат руки, я дурно выбрился, порезался, весь в шрамах, словно солдат после изнурительного боя. Жена ходит из угла в угол с опухшими от слез глазами и сушит сухари.
Я собрал сухари в мешок, поцеловал детей, обнял жену. Мы молча присели. Потом встал и пошел как на эшафот. Жена заступила мне дорогу: