Смерть приходит по английски - страница 19

С каждым днем автору все определеннее кажется, что жизнь — это действительно сон, и в связи с этим автор уже перестает отчетливо различать, где события его собственной жизни, которые он перекладывает в повесть, выдавая их за жизнь героя, а где — мечтания и немудреные биографические выдумки его персонажа. Сейчас автора преследует словосочетание, в свою очередь, составляющее название классической пьесы. Автор пишет его, название, без большой буквы, которая в грамматике соответствует названию или имени. Что делать, если «любовь к трем апельсинам» преследует его? Что ему здесь, в этом словосочетании, нравится, вызывая в сознании какое-то непреодолимое волнение? Отголоски ли оперы Прокофьева, шедшей в Большом театре лет двадцать пять назад? Или стойкий и свежий, как сама молодость, цвет этого круглого, как солнце, плода? Навсегда и горестно утонувшая молодость, так автор думает, здесь является главным увлекающим компонентом. Но у тоже совсем немолодого героя повести все это ассоциируется с другими картинами. Во-первых, апельсинов, вызывающих любовь, было не три, а двенадцать, и все они говорили, кроме русского, — извини, первоначальная задумка! — на французском языке. На английском, на русском — какая разница, когда идея сохраняется: у всех этих красавиц-студенток вторым языком был еще и английский. И есть уравнивающий всех, в том числе и основную идею этой повести, аргумент. В конце концов, отделение, на котором в Московском университете изучают европейские языки, называется романо-германским. Здесь отчетливый намек на истинное положение дел: «романо» — это, конечно, в первую очередь намек на романские народы, следовательно, и на французов. Но какие это были милые и прелестные девочки, когда в своих легких летних платьицах они порхали, как бабочки, по большой квартире в центре Москвы! И герой повести, и автор здесь соединяются в одной общей для них ассоциации при воспоминании о том девичьем собрании — все вместе девочки напоминали коллекцию бабочек или — это вернее — воздушных, похожих на разноцветные бесплотные тени девушек с картин Борисова-Мусатова. Это во-вторых.

8

Ах, какой я талантливый, но только бы еще знать английский язык! Сколько можно было бы тогда узнать, сколько приобрести удобных и выгодных знакомств!.. Эта фраза никогда не произносилась, более того, она даже никогда и не формулировалась. Просто возникало некоторое неудобство, преодолимое, впрочем. Время тогда было советское, с языком мучились специалисты, а в критических случаях у больших и не очень больших начальников при необходимости, конечно, всегда находился переводчик. Хотя ни автор, ни герой, иногда выезжавшие за границу, никогда не знали: просто ли переводчик из любопытства наблюдает, или по службе, или так, не наблюдая, переводит? Тогда, выкручивая разнообразные и непрямые в переговорах и в речах смыслы, красуясь, герой не задумывался о том, что с этими изысканными политическими, этическими и художественными смыслами переводчик часто поступал в силу своего разумения и знания языка. Переводил по общему правилу: лишь бы не молчать и не мямлить. Закон перевода: если не знаешь, то — как Бог на душу положит, главное не молчать. Но все-таки оставалось ощущение выполненного долга.

В основном в этих далеких и часто экзотических странах не было тесных общений с аборигенами ни на их родном языке, ни на международном английском. Все быстро, быстро, в соответствии с короткими и небольшими суточными: протокольные события, магазины — и уже в аэропорту. Иногда вместе с переводчиком, умеющим развлекаться за казенный счет, в качестве культурной программы можно было отправиться к каким-нибудь гейшам, представленным как артистки национального театра. Был такой эпизод в Японии, куда автор загнал своего героя развивать культурные связи. Выпуск ли то был на звуковых дорожках речей В. И. Ленина либо речей Л. И. Брежнева или другая столь же важная пропагандистская акция — герой теперь не может вспомнить, а автор никак не может сообразить и выбрать, остановиться ли на речах или придумать что-то более эффектное. Гейши тогда очаровались напором героя, но к основной программе так и не позволили перейти. Переводчик, милый, упитанный мальчик из посольства, потом объяснял это уже по иной, более темперированной, как клавир Баха, смете. Но — запомнившийся момент. Сложнее, когда приходилось оставаться на продолжительное время и общаться вне протокола. Покупки, заказанные подарки для начальства или его присных. Все шло под московский распространенный припев: «Там это копейки!» В конечном счете все списывалось под неумолчно звучащие идеологические трубы. Но пора переходить к иллюстративному материалу. Автор ничего не может здесь придумать своему герою, кроме того, что происходило с ним самим. А как хотелось бы в соответствии с велением времени вкрутить что-нибудь политически модное, что-нибудь про прежнюю проклятую власть.