Собрание сочинений. Том I - страница 26

А есть ли вы сегодня, горы?..

И долго будет выть скучный ветер, пока не уйдет наконец… Говори мне, случайный ветер: утро пришло, нужно начинать новый день, жизнь преображенную.

А что такое жизнь… и сколько?..

Не веселится небо — в тоске, село оно на землю и давит, давит…

Не убий меня, небо!

Летим-кружим, — так прекрасно лететь! — вперед, в это темное небо, в за-небо. Еще немного — и воспарим над землей. Туман голубой, и вольные поля… танцуем друг за другом: кругами-зигзагами, пылью клубим. Трава — рослая, пухнущая, — лицом в траву! Вдохнешь… и лежишь в рассветах, в белых полуденных солнцах, да мечтаешь: живой! Пейзаж идет шатаясь, — не пьяны ли мы, или любовь в нас цветет? Поет и поет сердце. Ветру, ветру нам — чего еще желать?! Глазеем на небо, молчаливые… и оно глядит в нас: солнышком, временами неисчислимыми, историей — все видело, и теперь показывает. Поливает сумрак, млеет ночь, скрылись птицы небесные (где вы, птицы небесные?). Лежим в прохладе, в подряснике звезд. О, ночь!..

И вот сижу я к окну. Один. Тяжело так сижу, как изнутри битый, и все ворон смотрю. Будто одна жизнь в этих воронах! Разгорячили меня карканьем, прозой вороньей, скорбностью своей. От них дурею. И день-то ясный, и солнышко в стеклышко стучит… а у меня на душе — вороны. Слишком близко их принял.

И для чего мы живем?.. Для энциклопедии?! И такая чувствительность во мне пошла!.. Мне бы на покой уйти, в тихий уголок забраться — никого не хочу; водичку пить, да чтобы небо, храмик — тишина поющая. А больше ничего не надо.

Уйду…

И тогда прояснилось из сердца, и заплакал я так, как никогда не плакал, — чистой слезой, вымыла она боли. Утраченное сердце последним светом просияло. Полоснул свет мои потемки: я снова начинаю быть.

Вдруг я что-то уловил в себе, душа моя возликовала: из теплой стала горячей — расширилась за всякие границы. Слезы на глазах… — так она просится из тела, наружу, где… — что?.. избавление?..

Вышел я из дому — и смылся дом в забвенье.

Крикливая луна на небе: да не страшен мне ее крик! Сдалась ты мне, дурная неодушевленность! Я на пригорочек спустился, сел себе тихо — травку потеребить. Кругом поглядел-поискал, налилось в глазах соком слезным звездное небо. И голову в колени уронил… Сижу. Глухо кругом, и сова не ухнет. Господи, как я устал!.. И эхом раскатывается в душе: устал… устал… Отрублено сердце, но память осталась — не вынешь ее. Даша, как же мы могли?!.. Был один человек, а стало двое, — в это поверить нужно.

И не верится мне никак, что мы разлучились.

В небесах я вижу звезды — чудеса Господни, белые детские лица: тепленько им на том свете; и облако, дающее удивительный отсвет. Идут они куда-то, плывут бесцельно… — и я плыву.

Выходит ко мне красивая-нарядная церквушка: белые щечки, личико белое, в золотой шапочке. Я к ней… — но она не пускает: запрет! Отстранила… — нельзя! Краснеет мое сердце от смущения.

Тогда оборачиваюсь, будто потерял что-то… а ничего и нет: не к кому и не к чему. И остается последнее пристанище: к небу возношусь со святым словом — [плачущие утешатся]. Так легко-блаженно! А сам хлюпаю с дум своих…

В небе слезы блеснули, потом упали на землю… Где меня больше не было.

«Дорогой я задремал, и привиделся мне кошмар…

Это было не простое фантасмагорическое видение, не имевшее никакого значения, но знамение, несшее определенный скрытый смысл. Я проник в загробный мир через «адовы врата» Дарваза. Преисподняя расширилась, и без меры раскрыла пасть свою. Душа моя сорвалась с якоря и опустилась в глубочайшую бездну Тартар, «Аидову мглистую область».

Это был дьявольский искус: натуральный, странный какой-то сон, уродливый. В открытом поле, в низких туманах, стоял и глядел я на долгую реку, ползущую с далекого холма, но река эта была особенная — из тел человеческих. Полноводно шла, буграми. Липла кожа, бурлила-стонала бледная речка, гноем кипела. В здешних краях не улыбалось солнце — было мертво оно, и будто бы я нес эту смерть — я был смерть!.. Помню обуявшее меня безумие: я гоготал, гикал — подзадоривал невообразимых чудовищ, что водили хороводы вокруг стонущих тел; прыгал по-туземьи «танцем демона» — кривлялся выродком. Сумасшедшее было у меня веселье, насильное, — не контролировал.