Собрание сочинений в 4 томах. Том 4 - страница 32

— Этого мы не знаем.

— Нет, что–то знаете. Почему не привьюсь?

Ирочка немножко кокетничала. Но бригадир был человек устойчивый. Обид не прощал и всегда руководствовался правилом, что начальствовать надо беспредельно и бескомпромиссно.

— Не привьешься. Мы народ корявый.

— Не сказала бы.

— Не перебивай.

— Извиняюсь.

— Вот так. Корявый мы народ. Между собой живем просто. На «вы» жить не стараемся.

Ирочка вспомнила вчерашний разговор с Володькой.

— Мы с грязью дело имеем, — продолжал бригадир, — чистильщики. Одна радость, что не сапоги чистим, а домá.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь! — Теперь он был резок. — Я человек, в танке горевший, пострелянный, а ты мне замечания делаешь!

— Простите, пожалуйста.

Даже то, что Ирочка извинилась, видимо, было ему неприятно.

— Не привьешься.

Ирочка вдруг почувствовала острую неприязнь к этому человеку.

— Вы много на себя берете, — сказала она новым для Кормилицына тоном. — Мало ли что может показаться с первого взгляда? Как хотите, но это неумно.

— Неумно?

— Неумно.

— Очень даже?

— Не очень, но все–таки.

В эту минуту Ирочка вдруг до удивления понравилась Кормилицыну. Неумно! Ишь ты!.. Характерец! Он любил таких, с характерцем. Досадно только, что очень уж образованная. Они, эти образованные, раздражали Кормилицына. Они были враждебны взглядам, которые он называл корявыми.

— Ты петь умеешь? — спросил он так неожиданно, что Ирочка даже остановилась.

Остановился и бригадир. Он глядел на нее так, словно увидел впервые.

— Не понимаю, о чем вы спрашиваете?

— Я спрашиваю, петь умеешь?

— Не знаю. — Ирочка растерянно моргала.

— Не знаешь? — с явным испугом спросил Кормилицын. Неужели его обманули?

— Я не училась. Пою так… дома.

— Дома?..

Ирочка видела, что ее слова не на шутку огорчили дядю Дему. Усы его задвигались.

— Дома каждый дурак умеет. Значит, не поешь. Возможно, я недопонял. Возможно, танцуешь?

— По идее, да… — Ирочке опять стало забавно.

— Какие тут могут быть идеи? Я тебя по делу спрашиваю.

— По делу не танцую.

Бригадир падал духом.

— Возможно, ты из говорящих?

Только тут Ирочка поняла, в чем состояла его забота. Бригадиру требовалась единица для художественной самодеятельности.

Такие вещи Ирочка помнила еще по шляпной мастерской, откуда ее выпроводили с особой охотой, потому что на ее место шла девушка, умевшая петь и плясать.

— Непоющая, нетанцующая, неговорящая! — с торжественным злорадством сказала она и пошла вперед.

Бригадир горько махнул рукой. Ясно! Его обманули. Ему подсунули единицу, которая явно не могла восполнить их задолженности по культработе. В ресторане «Дружба» за ужином с шашлыками и «столичной» водкой Володька Левадов что–то говорил насчет самодеятельности. Не то поет, не то пляшет. А может быть, и не говорил. Поди проверь. Ужинали–то вдвоем. Спорить с ним… Пускай с ним черт спорит! Но все–таки досадно! С бригадира все спрашивают… Даже песни–пляски. Но говорить с девочкой на эту тему было поздно. Да они уже и пришли на набережную.

Увидев знакомую ковбойку за добрых сто шагов, Римма Зарницына помянула сивого черта — так она бранила Кормилицына — и быстро надела противогаз на свое мокрое от пота лицо. Римма Зарницына была душой маленькой стайки девушек, очищавших от копоти и пыли сиреневый гранит московских набережных. Недавно она получила разряд мастера наравне с Володькой Левадовым. По силе и ловкости она уступала ему, но зато работала почище. Как душа своего коллектива, Римма Зарницына выражала молчаливо–враждебное отношение всех девушек к дяде Деме.

— Ведет какую–то… Зачем?

— Зачем! Кажется, известно.

Так сказали друг другу мотористка и подсобная. Римма взялась за уточку, и песчаная струя зашипела над рекой, как огромный рассерженный уж.

Мотористке было двадцать лет, звали ее Ксюшей, и ласкательное это имя очень точно соединялось с ее милым лицом среднерусского типа. Миловидность таких лиц неописуема, ибо выражает дух человека, а не живописную картинность безукоризненно правильных линий.

Подсобной было лет девятнадцать, звали ее Клавой Лампадиной, и она производила впечатление угрюмой и резкой натуры. Лобастая, с некрасивым костистым носом, она смотрела на мир синими, с холодом осенней воды глазами. Именно глаза и придавали ей угрюмый вид. Клава Лампадина не питала любви к словам, она говорила мало, но внушительно.