Сочинения Иосифа Бродского. Том II - страница 2

Где ты! Вернись! Ответь! Где ты. Тебя не видно.

Все сливается в снег и в белизну святую.

Словно ангел — крылом — ты и безумье — слито,

будто в пальцах своих легкий снежок пестую.

Нет! Все тает — тебя здесь не бывало вовсе.

Просто всего лишь снег, мною не сбитый плотно.

Просто здесь образ твой входит к безумью в гости.

И отбегает вспять — память всегда бесплотна.

Где ты! Вернись! Ответь! Боже, зачем скрываешь?

Боже, зачем молчишь? Грешен — молить не смею.

Боже, снегом зачем след ее застилаешь.

Где она — здесь, в лесу? Иль за спиной моею?

Не обернуться, нет! Звать ее бесполезно.

Ночь вокруг, и пурга гасит огни ночлега.

Путь, проделанный ею — он за спиной, как бездна:

взгляд, нырнувший в нее, не доплывет до брега.

Где ж она, Бог, ответь! Что ей уста закрыло?

Чей поцелуй? И чьи руки ей слух застлали?

Где этот дом земной — погреб, овраг, могила?

Иль это я молчу? Птицы мой крик украли?

Нет, неправда — летит с зимних небес убранство.

Больше, чем смертный путь — путь между ней и мною.

Милых птиц растолкав, так взвился над страною,

что меж сердцем моим и криком моим — пространство.

Стало быть, в чащу, в лес. В сумрачный лес средины

жизни — в зимнюю ночь, дантову шагу вторя.

Только я плоть ищу. А в остальном — едины.

Плоть, пославшую мне, словно вожатых, горе.

Лес надо мной ревет, лес надо мной кружится,

корни в Аду пустив, ветви пустив на вырост.

Так что вниз по стволам можно и в Ад спуститься,

но никого там нет — и никого не вывесть!

Ибо она — жива! Но ни свистком, ни эхом

не отзовется мне в этом упорстве твердом,

что припадает сном к милым безгрешным векам,

и молчанье растет в сердце, на зависть мертвым.

Только двуглавый лес — под неподвижным взглядом

осью избрав меня, ствол мне в объятья втиснув,

землю нашей любви перемежая с Адом,

кружится в пустоте, будто паук, повиснув.

Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая,

слыша то тут, то там разве что крик вороны,

будто вижу, как ты — словно от сна немая —

жаждешь сном отделить корни сии от кроны.

Сон! Не молчанье — сон! Страшной подобный стали,

смерти моей под стать — к черной подснежной славе —

режет лес по оси, чтоб из мертвых восстали

грезы ее любви — выше, сильней, чем в яви!

Боже зимних небес, Отче звезды над полем,

Отче лесных дорог, снежных холмов владыка,

Боже, услышь мольбу: дай мне взлететь над горем

выше моей любви, выше стенанья, крика.

Дай ее разбудить! Нет, уж не речью страстной!

Нет, не правдой святой, с правдою чувств совместной!

Дай ее разбудить песней такой же ясной,

как небеса твои, — ясной, как свод небесный!

Отче зимних равнин, мне — за подвиг мой грешный —

сумрачный голос мой сделавший глуше, Боже,

Отче, дай мне поднять очи от тьмы кромешной!

Боже, услышь меня, давший мне душу Боже!

Дай ее разбудить, светом прильнуть к завесам

всех семи покрывал, светом сквозь них пробиться!

Дай над безумьем взмыть, дай мне взлететь над лесом,

песню свою пропеть и в темноту спуститься.

В разных земных устах дай же звучать ей долго.

То как любовный плач, то как напев житейский.

Дай мне от духа, Бог, чтобы она не смолкла

прежде, чем в слух любви хлынет поток летейский.

Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни,

пусть не моей — чужой. Дай вослед посмотреть им.

Дай мне на землю пасть в милой моей отчизне,

лжи и любви воздав общим числом — бессмертьем!

Этой силы прошу в небе твоем пресветлом.

Небу нету конца. Но и любви конца нет.

Пусть все то, что тогда было таким несметным:

ложь ее и любовь — пусть все бессмертным станет!

Ибо ее душа — только мой крик утихнет —

тело оставит вмиг — песня звучит все глуше.

Пусть же за смертью плоть душу свою настигнет:

я обессмерчу плоть — ты обессмертил душу!

Пусть же, жизнь обогнав, с нежностью песня тронет

смертный ее порог — с лаской, но столь же мнимо,

и как ласточка лист, сорванный лист обгонит

и помчится во тьму, ветром ночным гонима.

Нет, листва, не проси даже у птиц предательств!

Песня, как ни звонка, глуше, чем крик от горя.

Пусть она, как река, этот «листок» подхватит