Солдаты без оружия - страница 16
«Где-то неплотно прикрыли, — подумал Сафронов. — Надо еще подучить палатку ставить. Впереди холодное время».
IX
Галине Михайловне тоже не спалось в эту ночь. Неожиданное появление Сафронова не выходило из головы, и она невольно возвращалась к прерванным воспоминаниям, как бы мысленно продолжала их. Итак, они с Сергеем, взявшись за руки, сидели на кухне, за русской печкой, за старой цветастой занавеской. Он смотрел на нее задумчиво и молчал. Слышалась стрельба, стоны, голоса санитаров. А они были так далеки от этого, точно сидели в кинозале и война была не настоящая, а киношная и им ничто не грозило.
Но сколько всего было позади: от того первого резервного полка — до этих отрешенных минут с Сергеем…
Однажды старший врач велел ей пойти в домик заместителя командира полка Ворона.
— Посмотрите, любезная, и доложите.
Она отправилась к замкомполка, внутренне робея и волнуясь. В ее тогдашнем представлении замкомполка — большой начальник. А начальников ей лечить еще не приходилось. Не то чтобы она боялась. Она не знала, как себя вести. То есть в институте ей внушали понятие «больной человек», и больше ничего, никаких должностей и рангов. Все равно кто — полуграмотная уборщица или академик. Относиться ко всем одинаково. Лечить и того и другого. Делать для каждого все, что возможно. Бороться за жизнь из последних сил, до последней минуты. Но тут, в армии, эти понятия поколебались и разделились. Командиров она должна была принимать вне очереди. А ради замкомандира полка старший врач снял ее с приема…
Замкомполка лежал на простой железной койке, поджав ноги к животу. И по тому, как он сжал зубы, как у него запали глаза, Галина Михайловна тотчас, как вошла, поняла: ему больно. Тут же, у кровати, на стуле висела его гимнастерка с двумя шпалами в петлицах, с орденом Красной Звезды и медалью «20 лет РККА». Вид этой гимнастерки, этого ордена и медали еще больше подействовал на Галину Михайловну, еще сильнее сковал ее.
— Что с вами? — спросила она более участливо, чем спрашивала обычно.
Ворон повел бровями, давая понять, чтобы она подождала ответ. Пересилив боль, он сказал:
— Камень проклятый. В почках.
Голос был резкий, отчетливый. Сказал, будто команду подал.
Она осмотрела его и обратила внимание на мускулистое, загорелое, еще молодое тело.
Ввела пантопон, подождала, пока он подействует.
— Фу-у, — выдохнул Ворон.
Она только тогда вспомнила его фамилию и удивилась сходству фамилии с образом человека — черные волосы с проседью, черные глаза, черные брови и смуглое лицо.
А через два дня Ворон пригласил ее вечером на собеседование. Он так и сказал: «на собеседование».
Напугавшись этого официального слова, она поначалу растерялась. Ворон заговорил первым:
— Чувствую я, доктор, вы о чем-то хотите спросить?
— Не спросить, а просить, — воспрянув духом, ответила Галина Михайловна. — Нельзя ли на фронт?
Он не отказал, не произнес уже слышанных ею от других начальников слов: «Служить нужно там, где приказано», а по-отечески предложил:
— Подумайте. Это слишком серьезно. Подумайте.
Спустя несколько дней поинтересовался:
— Подумали? Хорошо подумали?
— Ну я ж добровольно, поймите. Я б могла в тылу, в Сибири, остаться…
Через неделю после этого разговора Галину Михайловну неожиданно направили на фронт, младшим врачом пехотного полка.
— Любезная, — сказал на прощание старший врач, — с вашими данными вам будет трудно на фронте. Держитесь.
Он оказался прав, этот старый славный доктор. В стрелковом полку она старалась быть со всеми ровной, никому не отдавать предпочтения, всем улыбаться, быть приветливой.
Ей было тяжко и страшно. Она еще не привыкла к круглосуточной работе под обстрелом, к потоку раненых, к частым передвижениям, к суматошным свертываниям и развертываниям ПМП, к ожиданию нападения врага, который мог появиться с любой стороны, к страху оказаться в окружении или в плену. В первом же бою, однако, она снискала славу храброй и бесстрашной женщины. Именно тогда фашистские танки прорвали оборону полка и были где-то совсем рядом, до ее палатки доносился рев машин. Стрельба шла близко. Пули прошивали брезент и летали над головой, гудя, как шмели в жаркую пору. А она словно ничего не замечала. Но это не было храбростью. Она просто еще не сознавала опасности, а потому продолжала работать и думала только о своей работе, только о раненых, которых всё несли и несли в ее палатку. Она даже прикрикнула на санитаров, пытавшихся пригибаться. Она притопнула ногой на фельдшера, не желавшего выходить из палатки: