Солнце в борозде - страница 2

отец, не обессудь.

-А! – обрадовался, аж затопал на месте дед.- Дай-то, Бог, сынок! А Кондратьев это кто?

-Да я это… Не будут давать, в райком зайдешь!

И уехал, как растаял, не дослушав радостного бабьего всхлипа.

А картошечку ту перебрали, обдули каждую и снесли в уцелевшую церковь под замок и решетки от

себя и детей.

А накануне сева, вымели дети с опушки березняка прошлогоднюю листву и перегной, какой

поддался, выскребли до белесой земли, до корней. И добро это по краям поля разнесли под скорбное

молчание голого березняка. Он уже ничему не удивлялся, березняк этот, изведавший на себе

месячное стояние фронта, когда его седые березы были ориентиром для тех и наших орудий.

Из обрубленных траншеями и воронками корней его, вместе с молодым соком, поднималась к

вершинам гудящая боль. И боль эта, омывая ржавеющие в телах берез осколки, стекала на землю,

такую же взорванную и не единожды убитую. И если удивлялись чему березы, так только тому, что

сквозь их пробитую кожу все еще течет березовый сок, а не кровь, убитых под ними солдат.

Спохватилась Дуриманиха, своего молчания испугалась, когда под плугом затрещали, налитые

горьким молоком, белые корни сурепки.

-Не зарывай!- единым стоном выдохнули бабы.

-Девки, родненькие мои!- заголосила Дуриманиха, словно ее плугом перепахали.- Сурепка

проклятущая все чисто переплела! Во как трещит, стерва паршивая!.. Потерпите, миленькие! Вот

уже конец борозденке…

За плугом Дуриманиха говорит с бабами ласково, гладит их словом, будто болячку заговаривает.

Туго наплывая на отвал, хрустит перевитая сурепкой почва, нехотя рассыпается, и узловатые пальцы

корней, молочные на изломе, враждебно торчат из пахони, грозя людям и будущему посеву.Внутри у Дуриманихи все в ком сжимается, когда борозда врезается в этот зеленый край поля.

Старуха готова бросить плуг, ухватиться за тяж и отвести душу перед бабами. Да знает, что и на

борозду ее не хватит.

И душа ее, сжатая чужой тяжестью и болью, вместе с бабами в упряжке надрывается. И отрадно

вздыхает, когда прямо в лямках валятся бабы у проселка на седую гриву прошлогодней мычки.

-Слава тебе, Господи, - крестится она над бабами полегшими,- еще на одну борозденку прибавилось.

Отдышались бабы, выпростались из лямока и в который уже раз осторожно, как рану, стали щупать

и гладить взглядами осиротевшие остатки некогда богатой Красухи.

Скорбная пустота пожарищ да голые ребра стропил, чудом уцелевшего гумна на отшибе за мертвой

глыбой чужого танка; стыдливая нагота печей с непривычно длинными, в бурых потеках шеями

труб; скрипучая жердь колодезного журавля; величественный купол колокольни с ореолом

галдящего воронья; одинокая белизна уцелевшей церкви с могильными крестами за спиной;

ползающие дети на бугорках землянок; зеленая дымка распускающихся дубов-инвалидов; сочная

зелень колхозного выгона, которую некому топтать…

И снова на лемехе трещит сурепка, стоят дети с корзинами вдоль борозды, и тяжкое, сдавленное

дыхание баб перед плугом забивает жаворонка песню.

Впереди всех, по самой середине, идет высокая, жилистая Варвара. Обмотанная пенькой и тряпками

лямка ее, заканчивается, гудящей до самого плуга, проволокой.

И проволок таких у плуга пять.

В правое плечо Варваре жарко и торопливо дышит двадцатилетняя Вера.

Следом за ней, с надсадным выдохом, почти зависая над самой землей, готовая и руками помочь

себе, идет приземистая, неопределенного возраста глухонемая Кулина. Временами, когда особенно

яростно трещит на лемехе сурепка, а жилы у баб наливаются болью, она перестает дышать, словно

запирает в себе оставшиеся силы. И мычит потом, и надсадно стонет, и долго отдышаться не может.

По левую руку от Варвары в упряжке Надежда. С тех пор, как муж ее, пропавший без вести, письмом

объявился, вызывается на самые тяжелые работы.

Всю зиму Надежда валила для колхоза лес на строительство, теперь пашет бессменно. Воспрянула

баба от доброй вести, очнулась, как живой воды напилась. Даже по никудышным, убогим харчам,

она выглядит крепкой и статной. Перелатанная одежда на ней всегда подогнана и опрятна.

Всю осень и голодную зиму жила с Надеждой в землянке старая свекровь да могильная тишина, а с