Советские каторжанки - страница 52
— Гражданин начальник, я за это получила срок и отбываю его. И не обязана оправдываться и объяснять. Мою вину решил суд, и перед судом я отчиталась сполна, — спокойно ответила я.
— А как вы ведете себя в лагере, что приходится вас вызывать? Вы же образованный человек, а позволяете себе такие выходки.
— Какие? — удивилась я. К чему это клонит полковник?.. — Я работаю в бригаде, ничего не нарушаю и не вижу причин для ваших упреков. Уточните, пожалуйста, что вас интересует. — И тут я увидела, как полковник поднял за угол лист, на котором ярко синела клякса. — Так вы по поводу моей бумаги? Я считаю, что там все правильно, и упрекать меня не в чем.
— Так вы еще убийством собираетесь заниматься?
— Каким? — удивилась я.
— Самосуд думаете устраивать? Вам вашей статьи мало?
— Какой самосуд? Я об эту гадину руки пачкать не собираюсь. Это люди могут сделать, а я вас предупредила об этом. Она вам нужна, так и берегите ее, чтоб не прикончили.
— Значит, собираетесь убить человека? — как будто не слыша, повторил полковник. — И вы думаете, что вам так вот и позволят этим заниматься?
— Я повторяю, что пачкать руки об эту сволочь не собираюсь. Ее прикончат люди, которым она много подлостей сделала. Я предупреждаю возможное убийство, понимаете? — рассердившись, я уже повысила голос.
Полковник выдвинул еще какие-то предположения по поводу участия в антисоветчине, но я потребовала доказательств, а их у него не было. Наконец он потерял терпение:
— Так кем вы хотите, чтобы вас считали — советским человеком или антисоветской сволочью?
— А мне все равно...
— Можете идти! — крикнул полковник и нажал кнопку звонка.
Вошел солдат, я вежливо сказала: «До свиданья», — ответа не получила и пошла вниз.
История показалась даже забавной, и по пути к вахте я повторяла в уме весь разговор с полковником, чтобы ничего не забыть и рассказать Марусе.
Но на вахте меня ждала надзирательница и сразу повела в БУР. Там мне подсунули обвинение в том, что я вступаю в контакт с вольнонаемными и веду нелегальную переписку (за это сажали в БУР на месяц). Я подумала, что речь идет о письме, посланном через Васю, и подмахнула обвинение...
Глава 17. БАНДЕРОВСКИЙ СИМВОЛ
В БУРе было чисто и просторно. Я долго не могло уснуть. У меня осталось ощущение, что мы с полковником говорили на разных языках, точно иностранцы. То, что мне представлялось разумным, у полковника автоматически становилось обвинением. И я осознала, что хоть учились мы по одним учебникам и в одинаковых школах, но общего у нас ничего нет. Ни с полковником, ни с той системой, которой он служит верой и правдой. Надо будет отказаться от сотрудничества даже в добрых делах. Ни к чему это. Вот отсижу этот месяц — и подам заявление об отказе от осведомительства.
На работу не выводили. Потому ли, что полковник предписал изоляцию, или потому, что сидела я одна — не знаю. Вынужденное безделье после нескольких дней отдыха становилось томительным. Я делала по утрам зарядку, убирала в камере, тщательно протирая каждую доску верхних и нижних нар. Потом получила через ночную дневальную от Маруси записку с вопросом: что случилось? К записке прилагались чистый лист бумаги и огрызок карандаша. Коротко сообщила Марусе, обещая после выхода из БУРа рассказать подробности.
Днем выводили на получасовые прогулки, а остальное время приходилось сидеть в камере под замком. Потом появилась сокамерница — русская, Маша, конопатая блондинка, тоже бывшая студентка, и стало веселее. Мы вспоминали забытые стихи и пересказывали давно прочитанные книги. И считали дни до «освобождения».
Незадолго до конца месяца появился оперуполномоченный и предложил мне стать официальным осведомителем. Я заявила ему, что отказываюсь сотрудничать. Он сначала уговаривал, а потом стал грозить наказанием. Пришел еще раз, принес бумагу и ручку. Я написала отказ, и он, сильно недовольный, ушел.
Из БУРа меня не выпустили — наоборот, после ухода опера перевели в ШИЗО на хлеб и воду. Безо всяких объяснений. Я поняла, что это наказание за отказ, поэтому без особых переживаний отсидела пять суток. После этого мне предъявили новое обвинение в тех же грехах, продлив срок пребывания в БУРе еще на два месяца. Возражать и протестовать было бесполезно, и я подмахнула и эту бумажку, не понимая истинной причины продления срока. Недоумение рассеялось, когда вызвали на допрос.