Среди бела дня - страница 3
Эх, Мандельштам не увидел
голубей на московском асфальте,
не услышал
шелеста
и стука,
доносящегося снизу,
не взял в руки
сизую птицу,
не подул ей, дудочке, в клювик,
гули-гули, голубица, гули-гули,
умер Осип Эмильевич, умер.
* * *
Я был из тех – московских
вьюнцов, с младенческих почти что лет
усвоивших, что в мире есть один поэт,
и это Владим Владимыч; что Маяковский –
единственный, непостижимый, равных – нет
и не было;
всё прочее – тьфу, Фет.
* * *
Мне говорят:
какая бедность словаря!
Да, бедность, бедность;
низость, гнилость бараков;
серость,
сырость смертная;
и вечный страх: а ну, как…
да, бедность, так.
* * *
Кто скажет, где, когда,
давно, или недавно,
тот берег,
и та вода,
что пела мне: «пан мой, Ян мой» –
теперь их – даже во сне –
и то – не покажут мне.
Но можно – средь бела дня,
волне попутной вверясь,
увидеть,
как ты бледна,
и как ты
мягко стелешь…
* * *
Какой-то закат – особенный,
всё небо располосовано,
все краски сошли с ума,
всё – атомная война – всё –
но не надо вслух;
опасен даже звук;
фу-фу – и свет потух,
и след простыл…
* * *
Просыпаешься среди ночи
с сердцем, бьющимся изо всей мочи,
и с единой мыслью:
свершилось!
Вдох:
свершилось!
Выдох:
свершилось!
Вопль:
свершилось!
– Да что с тобой?
Что ты?
Что случилось?
– Забыл… приснилось…
* * *
Я хорошо, я плохо жил,
и мне подумалось сегодня,
что, может, я и заслужил
благословение Господне.
* * *
Дорога, как на холсте
у Ван Гога,
ржаное солнце
над плетнём висит,
справа и слева
плавают серые перья;
о, русская земля,
уже за шеломенем еси.
* * *
Ленин был великий, Сталин дорогой,
а теперь Никита,
да здравствует, долой.
Господи, помилуй мёртвых и живых,
мы едем на «победе»,
Америка, держись.
Подайте копеечку Иван-царевичу.
* * *
И хоть слушаешь их в пол-уха,
рапортичек этих слова,
от Великой Показухи
засупонивается голова,
так,
что сам начинаешь верить,
что до цели – подать рукой.
Так веди нас, товарищ Зверев
(чем он хуже, чем любой другой!)
* * *
– Девушки
с золотыми глазами,
где вы
золото для глаз своих
брали?
– В церкви:
разбазарили
образа,
разобрали ризы
на глаза.
– Девушки – чернооки,
а вы где?
– В синагоге.
* * *
До чего мне нравятся озорные девки,
что прилюдно драются в речке возле церкви,
так что поп
с молитвою
путает «едриттвою».
До чего мне нравится здешняя природа,
и сыны, и дочери здешнего народа –
Монино,
Железнодорожная,
Перово.
* * *
Стукачи,
сикофанты,
сексоты,
Рябов,
Кочетов,
Тимашук,
я когда-нибудь всё напишу,
я сведу с вами счёты,
проститутки
и стихоплёты.
Корнейчук,
где твой брат Полищук?
Не прощу.
* * *
Ни на русого,
ни на чернявого
не науськивай меня,
не натравливай,
и падучего бить,
лежачего
не научивай,
не подначивай.
Я люблю
Шевченко
и Гоголя.
Жаль,
что оба они
юдофобы были.
* * *
Кончается наша нация.
Доела дискриминация.
Все Хаимы
стали Ефимами,
а Срулики –
Серафимами.
Не слышно и полулегального
галдения
синагогального.
Нет Маркиша.
Нет Михоэлса.
И мне что-то нездоровится.
* * *
Чужая, чужая, чужая,
обманом прокралась в мой сон,
и точит, и мучит, и жалит,
и жизнь мою
ставит вверх дном.
Бесстыдница,
руки мне лижет,
теперь присосалась к груди.
Уйди,
я тебя ненавижу.
Куда же ты?
Не уходи…
* * *
Достану томик своего учителя.
Давно я Хлебникова не перечитывал,
не подымался на валы Саянские,
в слова славянские
не окунался.
Исполненная детской мудрости
струится речь, двоится, пристальная,
расчёсывая кудри водорослям,
людские судьбы перелистывая.
* * *
Рабин: бараки, сараи, казармы.
Два цвета времени:
серый
и жёлто-фонарный.
Воздух
железным занавесом
бьёт по глазам; по мозгам.
Спутница жизни – селёдка.
Зараза – примус.
Рабин: распивочно и на вынос.
Рабин: Лондон – Москва.
* * *
Я не против реализма в живописи.
Жизнь
важнее видимости.
Обманув
доверчивое зрение,
окуну
глаза
в пейзаж Марке,
поплыву
на акварельном поплавке
в три доступных взору измерения.
* * *
Затмись, светило,
свети вполсилы;
болтун, разиня,
не суйся в драку –
отрекут от России;
а меня, читаку,
оплетут,
околпачат,
оглушат,
проведут на мякине,
на могильной глине.
* * *
Всё реже пью, и всё меньше;
курить почти перестал;