Среди бела дня - страница 4
а что касается женщин,
то здесь я чист, как кристалл.
Поговорим о кристаллах.
Бывают кристаллы – Изольды и Тристаны.
Лоллобриджиды,
Мэрилин Монро.
Кристалл дерево
и кристалл вино.
У нас в университете кристаллографию
преподавал профессор Микей,
Александр Яковлевич.
Его посадили в 37-м.
Когда его выпустили, он
нет не могу.
А вы говорите Лоллобриджида.
* * *
Говорят,
и капли не пила́,
говорят, поллитра выпила,
говорят,
с парнишкой поплыла,
наградила, сука, триппером.
Говорят,
на острове
кусты
дикой акации.
Ночью
светятся
истлевшие кресты.
Тихое кладбище.
Между этих
древних могил
новая могила есть.
Говорят,
цыган утопил.
Говорят,
сама кинулась.
* * *
Я Мойша з Бердычева.
Я Мойзбер.
А, может быть, Райзман.
Гинцбург, может быть.
Я плюнул в лицо
оккупантским гадинам.
Меня закопали в глину заживо.
Я Вайнберг.
Я Вайнберг из Пятихатки.
Я Вайнберг.
За что меня расстреляли?
Я жид пархатый дерьмом напхатый.
Мне памятник стоит в Роттердаме.
* * *
Рано пошабашили,
дома щи не смажены,
курочка в гнезде,
а яичко где?
где бог? нет его,
и винить некого,
сами замесили,
сами
тесто квасили,
сами раскусили:
рано пошабашили.
* * *
Далеко от Днепропетровска,
на невзятых подступах к Москве
между Фейгиной и Островской
наша мама лежит в песке.
Мы ей
мёртвой
глаза закрыли,
сколотили гроб
из досок,
на веревках спустили,
зарыли
в этот серый сырой песок,
и поставили чёрный камень,
чёрный камень, на глазу бельмо.
И живём теперь сами, без мамы;
курим, ленимся, пьём вино.
* * *
В полночь
на Пресне
переменились масти:
светлые – погасли;
тёмные – воскресли;
что ж ты,
товарищ,
в душу мне фары пялишь?
* * *
Мой язык славянский – русский.
Мой народ смоленский, курский,
тульский, пензенский, великолуцкий.
Руки скрутят за спину,
повалят навзничь,
поллитровкой голову провалят –
ничего другого
я не жду от своего
народа.
* * *
Вот он, тот дом,
где мы жили,
и не жили.
спать ложились,
и вставали,
и валялись на диване,
и
«неоднократно
выпивали»,
тот самый дом,
те же окна,
даже
штукатурка та же,
тот же за окном
приёмник.
Дом, дом, дом!
Дом
нас
не помнит.
* * *
Живу по старинке,
читаю Аксакова,
малюю картинки
конкретно-абстрактные,
хочу забыть,
что на свете делается,
учу себя
ни на что не надеяться.
А на свете зима,
и в домах зажгли
разноцветные окна,
и такие мохнатые
по углам фонари,
что смотреть щекотно.
* * *
Перечитываю снова и снова.
От шмона до шмона.
Тут тебе и маслице, и фуяслице,
и Гопчик, и Кильгас.
Эх, глаз-ватерпас –
попки на вышках!
Значит, выпустили,
не доконали
сочинителя-доходягу –
Солженицына!
* * *
Живу в подмосковной
деревне.
Снимаю м ы з у
у деда Мазая.
Из города
ходит автобус.
В автобусе тряска.
В автобусе жарко.
В автобусе давка.
А красная девка
ликует:
«жми туже,
не будет хуже!»
Живу в подмосковной деревне:
Купавна.
* * *
Я теперь стал регулярно бриться,
меняю носки
и носовые платки.
Это за границей самоубийства,
а от нас какой-нибудь час
до Москвы.
Ночью падал снег
чернее копоти.
Шёл и шёл до самого утра.
Плотники потрогали –
а он ещё тёпленький.
Плотники на это мастера.
* * *
Пора, пора писать без рассуждений,
с первого взгляда,
на зелёной развилке,
в росе,
пока не побило морозом.
Ре-же!
Прибавить шаг!
Шире шаг!
Военный рожок.
Полевая почта.
Походная кухня.
Медсанбат.
Я, должно быть, слышал и видел это в кино.
Сквозные –
проникающие –
сукровицей
истекающие –
в кузове
шинели –
навалом
залубенели.
Я не ранен. Не лежу
навзничь в яме
промежду убитыми.
Я летатлин.
Лечу,
куда хочу,
крылышкуя
между сталактитами
и сталагмитами.
* * *
Интенсивно
и формулированно
думаю 1/2 часа в день:
когда утром бегу на работу.
Содержание
может быть бессознательным.
Сознательной
должна быть форма.
Да,
но как же тогда
обезьяны (которые малюют)?
Ответ:
так же,
как соловьи (которые поют).
Поэзия,
опрозаивайся!
Проза,
докажи, что ты не верлибр.
* * *