Средневековые тени - страница 5

Къ матери Аделюцъ въ страхѣ идетъ, къ Утэ-царицѣ несетъ печальныя вѣсти.

— Страшная птица мнѣ прокаркала ихъ, страшная птица въ черномъ опереньи. Былъ то, должно быть, самъ дьяволъ изъ бездны морской или проклятый колдунъ, слуга адскаго мрака.

Утэ-царица, блѣдная, дрожитъ.

— Храни тебя, Аделюцъ, Богъ, потому что тебѣ грозитъ великое несчастье. Не дьяволъ то былъ изъ бездны морской, но ужъ лучше бы онъ былъ самъ дьяволъ.

Воронъ морской явился тебѣ, страшная птица невѣдомой пучины. Несчастьемъ мореходовъ онъ живетъ, трупы утоплениковъ — его пища. Холодомъ вѣетъ отъ крыльевъ его, ржавая роса каплетъ съ его черныхъ перьевъ. Смрадною кровью обагренъ его клювъ, и вокругъ него — воздухъ могилы.

Горе мужчинъ, который увидитъ его. Горькою смертью умретъ онъ до скончанія года. Горе женщинѣ, которая увидитъ его. Горькою смертью умретъ она до скончанія года. Горе дѣвушкѣ, которая увидитъ его, потому что она потеряетъ невинность.

И тебя, моя Аделюцъ, спасти я должна. Высокую построю тебѣ башню. И будетъ въ башнѣ свѣтлица одна, и въ свѣтлицу тебя заточу я. Одно лишь окно въ свѣтлицѣ прорублю, чтобы могла ты корзину опускать, — посылали бы мы тебѣ съ земли пищу. Такъ будешь жить ты, Аделюцъ, цѣлый годъ, покуда молитвы мои не снимутъ съ тебя чаръ дурного глаза.

Въ свѣтлицѣ Аделюцъ на ложѣ лежитъ. Давно уже темная ночь землю кроетъ. Снѣжная буря вокругъ башни гудитъ. Кто въ оконце стучитъ, когтями царапаетъ, кричитъ и стонетъ?

— Отвори, прекрасная Аделюцъ, отвори, потому что я тебя люблю и хочу, чтобы ты меня любила. Сильно озябъ я въ снѣжной ночи, и крылья мои коченѣютъ. Пусти меня, Аделюцъ, къ тебѣ на кровать, обогрѣй на своей груди, въ любовныхъ объятьяхъ.

— Не пущу я тебя на кровать, не стану грѣть на груди, въ своихъ объятьяхъ. Что мнѣ до того, что ты любишь меня? Не бывать тебѣ мною любимымъ. Потому что я знаю: ты черный воронъ морской, страшная птица невѣдомой пучины. Несчастьемъ мореходовъ ты живешь, трупы утоплениковъ — твоя пища… Холодомъ смерти вѣетъ отъ крыльевъ твоихъ… ржавая роса каплетъ съ твоихъ перьевъ. Смрадною кровью твой клювъ обагренъ, и вокругъ тебя — воздухъ могилы.

— Пусть кровью мой клювъ обагренъ, пусть вокругъ меня воздухъ могилы. Но за то я въ пучинѣ океана живу, и всѣ богатства его мнѣ извѣстны. Если ты мнѣ отворишь окно, если ты мнѣ объятья откроешь, лучшій перлъ я тебѣ подарю, — лучшій перлъ, какой родила глубина океана.

Пусть холодомъ вѣетъ отъ крыльевъ моихъ, пусть ржавая роса увлажняетъ мои перья. Но за то я въ подземныхъ пещерахъ живу, и всѣ ихъ богатства мнѣ извѣстны. Если ты мнѣ отворишь окно, если ты меня на грудь свою примешь, — лучшій въ мірѣ рубинъ я тебѣ подарю, величиною въ куриное яйцо, и красный, какъ адское пламя.

Пусть я несчастьемъ мореходовъ кормлюсь, пусть трупы утоплениковъ — моя пища. За то я въ подводныхъ чертогахъ царю, и всѣ ихъ богатства мнѣ подвластны. Если ты мнѣ отворишь окно, если ты меня любовью согрѣешь, — золотой поясъ я тебѣ подарю, снятый съ мертвой языческой царицы.

Тысячу лѣтъ, какъ утонула она, но ржа ея пояса не съѣла. Красиво блеститъ онъ, какъ въ первый день, и многихъ рѣдкихъ звѣрей изображаютъ его звенья. Когда тѣмъ поясомъ обовьешь ты свой станъ, солнце затмится предъ тобою, а луна отъ стыда за себя не посмѣетъ выйти на небѣ.

И встала съ кровати Аделюцъ, и очень сильно было ея искушенье. И краснаго рубина хотѣла она, и хотѣла драгоцѣннаго перла. Больше же всего ее поясъ манилъ, поясъ съ рѣдкими звѣрями, снятый съ мертвой языческой царицы.

И отворила окно бѣдная, глупая Аделюцъ, и влетѣлъ къ ней черный морской воронъ. Въ тяжкія крылья онъ обнялъ ее и кровавымъ клювомъ устъ ея коснулся. И согрѣвала она его на груди, — Господи прости ей ея согрѣшенье.

Отецъ и мать пришли къ царевнѣ Аделюцъ, царь Марквардъ съ царицею Утэ. И сильно были они изумлены, и долго въ молчаньѣ на дочь они глядѣли.

— Отвѣчай намъ, Аделюцъ, гордая Аделюцъ! Гдѣ взяла ты драгоцѣнный перлъ, что сіяетъ въ твоей головной повязкѣ?

— Грустно мнѣ, дѣвушкѣ, въ свѣтлицѣ, одной — горькими слезами въ одиночествѣ я плачу. Изъ слезъ моихъ родился этотъ перлъ, — такъ диво ли, что онъ такъ великъ и прекрасенъ?