Степан Кольчугин - страница 22

Алешка робко спросил:

— Степ, Степ, а где же он, лес?

Степка молчал.

— Пошли назад, — вдруг сказал он.

Выйдя на дорогу, Степка, не глядя на товарища, проговорил:

— Это что! Это разве лес? Вот я тебя сведу в настоящий лес. Знаешь, сколько туда идти? Тысячу дней!

Пыль, стоявшая в воздухе, приняла золотистый, оранжевый оттенок. Степке не хотелось думать о доме, о пустой комнате, ждавшей его. Он рассказывал Алешке всякие удивительные вещи. Алешка то и дело испуганно произносил:

— Ну, врешь.

— Это знаешь что? — таинственно спрашивал Степка, показывая на солнце, спускавшееся с неба к земле.

— Что? Солнце! — неуверенно произносил Алешка.

— Н-е-е-е-т, брат, — говорил Степка, — это знаешь что? Это яблоко такое, оно к вечеру поспеет, станет тяжелое и ветку вниз тянет. А потом как лопнет — все небо от него красное становится.

Совсем печальный, усталый и пыльный, зашел он в дом и обмер от удивления: комната была чисто убрана, постели застелены, выстиранное белье сохло на веревке.

Мать вернулась! Степка бросился к женщине, мывшей пол.

Она подняла голову, и Степка увидел, что это была Петровна, бабушка Алешки. На табурете сидел Афанасий Кузьмич.

— Стекла помой, старая, запылились, как в цеху, — говорил он.

Степка весь вечер провел у Афанасия Кузьмича, угощаясь огурцами и салом со свежим черным хлебом.

Утром, когда Степка пришел на работу, четверо черных оборванных людей вынесли из надшахтного здания носилки. Шахтеры зажмурились, лампочки, висевшие у них на груди, вмиг как бы погасли — настолько ярким и светлым было утро.

Тот, кто лежал на носилках, не увидел неба и солнца. Из-под угольного слоя проступала бледность его мертвого лица. Темный круг крови расплылся на парусине вокруг головы и плеч.

Шахтеры медленно шли через двор, высоко поднимая носилки. Шедший впереди, слегка повернув голову, спросил:

— Может, закурим, ребята?

— Давай закурим, — ответили задние.

Они поставили носилки на землю и свернули папиросы. Вокруг них тотчас собралась толпа, и они, с наслаждением втягивая первую затяжку горького дыма, рассказывали.

— Он татарин, — говорил один, — по-русски ничего не понимает. Вчера отпалил запальщик бурки, а штейгер велел нам породу идти разбирать. Вот и пошли, — и рассказчик указал рукой на лежавшего, — он впереди пошел…

— Старательный очень, — усмехнувшись, добавил второй.

— Только повозился он малость, как стукнет его: в бурке патрон невыпаленный был. Мы к нему — а он уже готов.

Гудок заревел в третий раз, точно сердясь на замешкавшихся шахтеров, но никто не шел на работу.

Плечистый Федька Мухин сказал:

— Татаров не жалко, они расценок людям сбивают.

— А тебе не совестно такое говорить? — спросил высокий худой коногон.

— Совестно? — переспросил Мухин и, похлопав себя рукой по животу, сказал: — Это у тебя душа жалобная, кик балалайка, а моя совесть — вот она.

Толпа зашумела:

— Дурак он.

— Дай-ка ему, он по зубам хочет.

— Такого только по морде…

Мухин, отведя в сторону руку, весело крикнул:

— Это ты мне морду-то собирался бить? А ну, давай стукнемся!

— Братцы, что вы, — ахнул старичок лампонос, — над мертвым трупом драку затеваете.

Степка не отрываясь смотрел на убитого. Стеклянные, подернутые мутью глаза глядели прямо на солнце, но черные руки казались совсем живыми, и Степке было непонятно, что лежащий не слышит голосов людей и рева гудка, не видит неба, надшахтного здания…

Толпа зашевелилась, и к носилкам подошел человек в кожаной куртке. Это был запальщик. Степка впервые увидел его при дневном свете. Все в его лице казалось мальчику необычайным — и бритые щеки, и тяжелые скулы с желваками, и мохнатые брови, и темные суровые глаза.

Запальщик поднял руку и крикнул:

— Эй, слушай сюда!

Вдруг умолк гудок, замолчали шахтеры, сразу стало тихо, и Степке показалось: вот запальщик крикнет всемогущее слово — и мертвый оживет, поднимется с носилок.

— Я штейгера предупредил, что одна бурка не подорвана, — произнес запальщик, — я ему говорил, мерзавцу, глеевщиков в забой не пускать. Это он рабочего на смерть послал!

И вдруг, повернувшись к Федьке Мухину, он тихо сказал:

— А тебя, гнида, я еще в шахте приметил с твоим разговором.