Стихотворения и поэмы. Рассказы. Борислав смеется - страница 33
Неопытная красота,
Не ласка сердца молодого,
Не ветра шум, не шепот волн.
Она — решительное слово,
Зов духа, что величья полн.
Народ в беде соединяя,
Она, как колокол, зовет —
Недаром песня боевая
Под градом пуль нас бережет.
Она — зажженная лучина,
Сердца дарящая теплом,
Прогресса первая пружина
В своем упорстве огневом.
Она не в злате, не в порфире,
У ней простой и скромный вид, —
Она работница, и в мире
Свой неустанный труд вершит.
В глубинах сердца боль скрывая,
Она не глохнет, а поет
И, жизнь земную отражая,
Жива, как трудовой народ.
Она горда, и перед тучей
Не склонит никогда чела,
Как на кургане дуб могучий,
Как среди бурных волн скала.
В жизнь проходящих поколений
Она бросала чистый взгляд,
И перед нею, словно тени,
Прошли года — за рядом ряд.
Она людского горя знала
Глубокий ужас с давних лет,
Болела, мучилась, страдала,
Пока на ясный вышла свет.
Так песни скромной не судите
За простоту ее речей,
От всей души ее любите,
Свое отдайте сердце ей.
Не бойтесь, коль порою стоны
Сквозь песни строй до вас дойдут:
Сердец страдавших миллионы
В той песне дружным боем бьют.
Прислушайтесь к тому биенью,
Тревожащему мрак, ночной,
Любите жизнь, ее горенье, —
И песня станет вам родной.
10 ноября 1880
Древоруб
(Из народных преданий)
Перевод А. Островского
По тропам жизни я блуждал немало,
добра и правды страстно я искал,
в них веруя, как в высшее начало.
И вот я в чащу темную попал:
дороги нет, вокруг лишь бор косматый;
страх все сильнее сердце мне сжимал.
А с запада уже неслись раскаты,
сверкали вспышки… И у сердца я
спросил: «Скажи, меня ведешь куда ты?
Кромешной тьмой тогда, вся жизнь моя
мне показалась: по было мгновенья,
чтобы прошло; отравы не тая.
И вскрикнул я в тревоге и смятенье:
«Кто выведет на лоно тихих вод
меня от этих бурь и возмущенья?»
И вот гляжу: сквозь бурелом идет
уверенно, в простом кафтане синем,
рабочий. «Брат, куда твой путь ведет? —
я закричал. — Как счастлив я, что ныне
ты мне ниспослан благостной судьбой,
чтоб провести сквозь дебри и пустыня!»
«Идем!» — сказал он; силою живой
вся стать его могучая дышала.
И как во сне пошел я, сам не свой.
В руках топор держал он, и завалы,
где все в один сплошной клубок сплелось,
где ввек нога, казалось, не ступала,
откуда мне бы, одному, пришлось
во тьму вернуться, — твердою рукою
он разрубил, и мы прошли насквозь!
В яру холодном, там, где под скалою
ручей, бурля, нам преградил проход, —
ударил вновь: шумя густой листвою,
дуб повалился, образуя брод.
На это я смотрел и удивлялся.
Лес поредел, а мы всё шли вперед,
простор светлее после тьмы казался.
Вот к полю мы широкому пришли:
куда б вокруг наш взор ни устремлялся,—
скользил вдоль ровной и пустой земли,
ни грани, ни преграды не встречая,
ни тех дорог, чтоб к селам привели.
Но пристальней вглядевшись, различаю,
что среди поля тут и там стоят
подобья черных птиц, а что — не знаю.
Их неподвижный, бесконечный ряд
как по линейке вытянут: чем дале,
тем больше их насчитывает взгляд.
Мы к этим черным точкам зашагали,
и, подойдя, я с ужасом узнал:
не птицы — виселицы там стояли.
На каждой ветер труп еще качал.
Забилось сердце в муке и тревоге,
но проводник спокойно мне сказал:
«Таков наш — путь! Не бойся той дороги,
которой лучшие из лучших шли!
Святой земли коснулись наши ноги!
Склоки главу!» И оба мы в пыли
у виселицы на колени пали,
свои сердца горе мы вознесли.
Когда же, помолившись, снова встали,
топор свой провожатый в руки взял
и размахнулся: разом затрещали
все виселицы; глухо застонал
степной простор, и в небе загремело,
исчезли трупы, чистый путь лежал.
Мой проводник, пошел вперед. Несмело
и я за ним; шли не один мы час,
но вот на поле что-то зачернело,
как будто жук навозный. Всякий раз,
как мы смотрели, — больше становился,
и вскоре видим — церковь возле нас.
Пылали свечи. Медленно струился
кадильный ладан перед алтарем,
напев унылый к небу возносился.
На алтаре, пред тучным божеством,
сердец горячих, ранами покрытых,
дымилась груда; золотым кольцом
прикованный и терньями повитый
лежал там Разум; благостно попы
уж на него точили нож о плиты.
И хор гремел: «Блаженны все столпы,
все, что, не видев, в бога верят свято,
что лобызают след его стопы,