Сто лет восхождения - страница 57
Портянки он так и не научился заворачивать. Некогда было.
Их часть почти сразу бросили в бой. Под Киевом дела складывались не лучшим образом. Так и воевал со стертыми ногами, превозмогая боль, не подавая вида. Да и смешно было жаловаться на волдыри.
Дважды за эту нескончаемую череду дней слышал Явлинский в темноте ободряющее: «Хорошо действовал комбат». Наверное, потому и получил нынешним утром краткий и строгий приказ: «Вкопайся в землю по маковку. Умри, но стой до конца. Пока часть не переправится на тот берег. Тогда отойдешь...»
И вот ночь, разорванная осветительными ракетами. Разбитые орудия, тела товарищей и непроходящий звон в голове: снаряд рванул где-то рядом, засыпал Явлинского землей. Спасибо ребятам, откопали. Хотя нет уже ребят.
Вода была по-осеннему стылой. Таясь, где перебежками, где вжимаясь в мягкую землю, щедро посыпанную опавшими иглами рослых сосен, полз он между деревьями к этому долгожданному, крутому берегу Днепра. Над массивом векового бора одна за одной взлетели осветительные ракеты. Очевидно, немцы решили отложить прочесывание до утра. И теперь лишь методично пускали ракеты. В их призрачном, зыбком свете Явлинский уползал от своей разбитой, искореженной и бесполезной теперь батареи, от раскиданных взрывом прямого попадания безжизненных тел, от одиночества и неизвестности.
Ракета взлетает, кажется, где-то рядом, высвечивая прелую хвою, иссеченные осколками стволы, плотный строй рослого папоротника. Явлинский непроизвольно делает рывок вперед от мертвенно-дрожащего света и летит, кувыркаясь, обдирая лицо и ладони, вниз с откоса на узкую полосу сырого прибрежного песка.
Он бредет в темноте вдоль воды.
Да, те, кто уходил туда, на левый берег, верили им, двум стрелковым взводам прикрытия и артиллеристам Явлинского.
... Сколько помнит себя Явлинский, он всю жизнь учился. Сначала читать и писать. Потом математике, физике. Учился слесарить, понимать душу металла, ловить микроны и сотки. Учился сопромату и теории электромашин. Учился умению и мудрости руководить людьми. Учился искусству партийного пропагандиста. И наконец, артиллерийскому делу. И только одному он так и не научился за свою двадцатидевятилетнюю жизнь — умению плавать, хотя бы держаться на воде.
Днепр широк, могуч и холоден. А там, над сосновым бором, над папоротником и зарослями ежевики, все чаще и ближе взмывают вражеские ракеты.
Явлинский обреченно сидит на влажном песке. Журчит, набегая на берег с мягким шелестом, днепровская волна, поднимаясь до сапог. И в этой тревожной темноте ему вдруг слышится где-то совсем рядом зовущее, тоскующее ржание лошади.
Отдаленный отблеск дрожащего света. И Явлинский видит, как из темноты выплывает силуэт хромающей лошади. Коняга бредет по самой кромке изрытого бомбовыми воронками берега, с надеждой тянется мордой к полузатопленным безжизненным людским фигурам, испуганно всхрапывает и, припадая на переднюю ногу, двигается дальше.
Подняться, сделать шаг у Явлинского нет сил. Он лишь призывно чмокает губами. И лошадь тотчас же отзывается зовущим, рыдающим ржанием, повернув морду в его сторону. Он через силу поднимается с остывшего мокрого песка. Бредет навстречу лошади. В темноте натыкается на ее гладкий, влажный бок и с надеждой вдыхает в себя сырость речного воздуха, смешанного с едким конским потом.
Саднят ладони, ободранные о колючий кустарник, когда летел с откоса, боль разламывает плечо. Явлинский достает из кармана гимнастерки партбилет, командирскую книжку, фотографию жены с малышом. Запихивает все это в пилотку. Нахлобучивает ее на голову так, чтобы темя чувствовало шершавую поверхность коленкоровых корочек. Обняв за шею коня, бредет к воде. Мгновение коняга колеблется, дрожит, но Явлинский, по пояс войдя в воду, отчаянно рвет на себя уздечку.
Над левым, дальним берегом уже нарождается рассветная полоса. Правый, близкий еще погружен в темноту. Конь наконец входит в воду и привычно позволяет ухватиться за острую холку, ложится грудью на воду, начинает плыть.
Пронзительная вода осеннего Днепра леденит ноги. Потом они в изнеможении лежат на плоском берегу, погруженном в сумрак рассвета, прижавшись друг к другу, человек и лошадь.