Сто лет восхождения - страница 8
Лева впервые так далеко ехал на поезде. И сейчас он, забыв о голоде и жажде, смотрел и смотрел в окно на этот новый мир, так непохожий на замкнутость двора московского особняка, на извилистость арбатских переулков, на чахлые деревья на Смоленском бульваре и тесноту газонов на Собачьей площадке. А сейчас деревянная Россия, с покосившимися плетнями, с полями, исполосованными межами, проплывала за окном едва ползущего поезда. И желтые шапки тонконогих подсолнухов гляделись неузнаваемо, непохоже на цветное изображение своего собрата в роскошно изданной Детской энциклопедии, которую Лева прочел от корки до корки, как, впрочем, и все восемьдесят шесть томов Брокгауза и Ефрона.
«Книжный мальчик», — с гордостью говорили о нем родители друзьям и знакомым. Он действительно любил книги — увесистость плотного тома, шершавость тисненых переплетов, таинственность и обилие знаний, которые открывались ему на каждой странице.
В свои десять лет — в эту пору счет идет не на годы, а на дни — Левушка Арцимович уже знал, что такое чернозем и карат, как добываются ртуть и поваренная соль, какая разница между Ганнибалом и каннибализмом, как строятся пароходы, по какому принципу работает телеграфный аппарат и что такое фреза. И все же это была не настоящая жизнь, а всего лишь ее суррогат, спрессованный в убористые строчки книжного текста. Но это не исключало шалостей, озорства, розыгрышей — всего, что свойственно возрасту.
В Могилеве статистическое бюро пребывало недолго. Войска Пилсудского начали стремительное продвижение вперед. Двое сотрудников статбюро, отправившиеся на перепись в западные села губернии, с трудом выбрались оттуда. Оборванные, смертельно усталые, они рассказывали о сожженных селах, о повешенных и замученных. И Лева видел, как менялось лицо отца. Всегда значительное, с доброй усмешкой на узких губах, теперь оно стало угрюмым, замкнутым. Когда родители уже паковали вещи, готовясь к эвакуации, Лева слышал, как отец ска-зал маме: «Неужели чванство и шовинизм пилсудчиков могут победить здравый смысл нации?»
И вот теплушка с нарами в полвагона, на которых разместились сотрудники статбюро, их семьи. Половина вагона до самого потолка загружена бланками переписи, амбарными книгами, реестрами и ведомостями. Пункт назначения— заштатный городок Клинцы. Там к ним присоединяется новый сотрудник — жена родного брата отца, Владислава, военврача, погибшего в Галиции в 1916 году, тетя Фая. У нее на руках осталось двое детей — Миша и Галя. Отец, всегда отдававший должное математическим способностям и скрупулезной тщательности профессионального статистика тети Фаи, вызвал ее с детьми из голодающей Москвы.
Небольшое здание вокзала, с традиционными украшениями по фасаду. Крепкие дома из кирпича, утопающие в буйно цветущих садочках. Основательные ставни с кокетливо вырезанными сердечками, непременно плотно закрытые с наступлением сумерек в такое беспокойное время. И теснота, теснота на улицах, в общественных зданиях, в окраинных домишках, у коновязей, на станционных путях. Мощный поток беженцев захлестнул небольшой городок. С огромным трудом власти изыскали для губстатбюро небольшую комнату. Когда в нее перевезли архив, бланки, документацию, не осталось места даже для одного стола. Папки лежат даже на подоконнике, на котором папа работает. Для семьи в семь человек нашлась рядом только небольшая кладовка. И в жизнь вошли безжалостные слова — «детский приют».
Накануне отец говорил с Левой логично и жестко, как мужчина с мужчиной. Папа объяснил, что определить в приют детей тети Фаи ему не позволяет совесть, память о брате.
— А мы с Катей? — горько спрашивал Лева. И папа, любивший всегда конкретность и точность, ответил неопределенно: — Ведь временно... Там лес, речка... Почти дача...
И вот ночь в мальчиковой спальне детского приюта, расположившегося в бывшем доме помещика средней руки. Где-то в двадцати верстах остались Клинцы, с тесной кладовкой, родителями, двоюродными Мишей и Галей, несдержанной, даже резковатой тетей Фаей, спящими на полу в кладовке. А здесь отдельная кровать в ряду железных коек, заполонивших то ли залу, то ли гостиную барского дома. Запущенный сад с вековыми липами за распахнутыми в чуткую ночь окнами. Головы сверстников, стриженные «под нулевку», сопящие во сне на желто-серых от стирки наволочках.