Столешница столетий - страница 35

А как я корю себя сегодня за то, что в зрелости, уже вовсю занимаясь кропотливыми «раскопками» моей родословной, так и не удосужился ни записать воспоминания прекрасной (и действительно очень красивой), невероятно мужественной женщины, которая была моей родственницей, ни убедить её в необходимости самой сесть за мемуары о военном прошлом. А она, тётя Нина Заварина, дочь моей двоюродной бабки, той самой бабы Дуни, в мирное время отличалась скромностью в ещё большей мере, чем отчаянной смелостью в дни войны. И даже в те годы, когда служила на посту секретаря горкома (хоть и не первого), не переменилась ни в чём, начальственной дамой не стала, от простого люда, от родственников своих не отдалилась. Позже, когда я, приезжая к родителям надолго, стал «наседать» на Нину Ильиничну с настойчивыми просьбами не таить в себе память о своём участии в битвах партизан с фашистами, она отшучивалась: «А, какой там из бабы герой!..» Но была она именно героем, хотя так и не дождалась золотой звёздочки, к которой её не раз представляли. Два раза она прилетала из Ленинграда с диверсионными группами: вокруг них в талабских лесах собирались в единое целое разрозненные отряды крестьян и окруженцев. Потом, в штабе одного из самых крупных партизанских соединений моя двадцатилетняя тётушка отвечала за связь с подпольными группами райцентров и Талабска. И один раз под видом нищей беженки пробралась в родной город.

Баба Дуня говорила: «Я на рынок в тот день была пошедши, старые сапоги продать — всё кусок хлеба. Нищенка ко мне подошла, ни слова не сказавши, да така чумаза, да в таком рванье, и личьё своё в платок кутает. А мне чегой-то сердце сжало! Я подумавши было — от жалости к ей, ить кожа да кости, скоко годков ей — не разобрать, то ли молода, то ли старуха… А она в един миг руку мне в кошёлку сунула, и — как ей и не было, прям-таки растаяла. Гляжу: в кошёлке пачка марок немецких… И тут меня как стукнуло! — глазы-то у нищенки точно Нинки моей глазоньки! Чуть не заблажила я, да вовремя рот себе сама зажала… Уж через год с лихом, посля освобождения, она мне то подтвердила, сказала, что случаем меня увидала, ей на торгу-то с кем-то из своих, из подпольных свидеться надо было. А вот не удержалась — подошла к мамке, хоть и нельзя ей было того делать… Ну, а я-то, я-то хороша: дочку ронную не признала! Да и как признать было? такой страшной она была заделавши…»

О, сколько же страниц в настоящую, подлинную, а не официозную историю народных мстителей могла бы вписать моя славная родственница! Сколько тайн могла бы поведать, сколько горькой и прекрасной правды сказать о том, какой в действительности была партизанская жизнь, как противоречиво, неоднозначно и мучительно зачиналась и разворачивалась эпопея сопротивления в тылу оккупантов… Могла бы — да не сказала, не поведала. Поначалу — по причинам вполне понятным отнекивалась: мол, кто ж такое позволит напечатать! И лишь два-три очерка о ней, казённо-юбилейных и «причёсанных», появились в печати, да одна моя с нею беседа — уже когда наступало время дозволенных откровений на прежде запретные темы. Но когда оно пришло — слова героев Великой войны стали не нужны новым хозяевам печати и России. И сами эти герои оказались оплёванными и забытыми… Когда я встретился с Ниной Ильиничной в последний раз, то впервые увидел её погасшей и поникшей. «Не могу я, Слав, не могу на этот власовский флаг смотреть! — говорила она мне сдавленным голосом. — Он для нас был наравне с гитлеровским, стреляли мы по нему, срывали эти тряпки трёхцветные, и — на тебе, государственным флагом его теперь объявили, над Кремлём повесили…» Ничего она не приняла из порядков «новой» России, подобно большинству её товарищей по оружию. С этой чернотой в душе и ушла… И донельзя горько мне вспоминать о ней. Так и не раскрыла эта доблестная, сильная и страстная женщина из нашей родовы в слове ни боевое своё прошлое, ни те потаённые грани партизанской войны, которые ведомы были ей в числе немногих. Теперь о них уже никто не расскажет.

А то немногое, что я успел всё-таки услышать от неё — то я ещё должен рассказать. Настанет час…