Страсть тайная. Тютчев - страница 12
Моментами уж всё как на духу готов был выложить барыне Николай Афанасьевич, да вовремя себя останавливал. Нешто и он сам не был когда-то молод и нерассудителен? Ну, про цепочки — не выдержал — рассказал. Тут дело не просто в амурах — Фёдор лишился ценной вещи. А спрос с кого? Ясно, со старого слуги — не украл ли кто из дому. Да, честно сказать, и того хуже: не сам ли куда приспособил с неким умыслом? Вот в этой напраслине и не хотел быть обвинённым. Что ж до другого прочего — чего всякими россказнями расстраивать Екатерину Львовну да Ивана Николаича? Были и они, чай, юными да увлекающимися.
Грустные мысли посещали по иному поводу: во второй раз уже не отважится на далёкое путешествие. Лета и давние болячки брали своё — скоро, должно быть, помирать. Так к чему оставаться в чужой земле, коли здесь они, на Москве, могилы всех предков?
Загодя, перед самым Фединым отъездом, Хлопов заказал икону с изображением Богоматери — «Взыскание погибших», празднуемой пятого февраля. На обратной её стороне Афанасьич собственною рукою сделал надпись: «В сей день, месяца февраля 5 дня 1822 года, мы с Фёдором Ивановичем проехали в Петербург, где он вступил в службу».
Но сие было не всё, что хотел запечатлеть верный слуга. По четырём углам иконы живописцем были изображены во весь рост святые, память о которых отмечалась как раз в другие, также памятные для Тютчева дни. Так, рукою Афанасьича была сделана запись о дне одиннадцатого июня 1825 года, дне приезда — «возвращения» — из Мюнхена в Москву, как раз спустя три ровно года после отъезда их обоих на чужбину.
И конечно же с особым значением Афанасьич вывел на оборотной стороне доски: «Генваря 19 1825 года Фёдор Иванович должен помнить, что случилось в Минхене от его нескромности и какая была бы опасность...»
Долго думал: вручить её теперь же своему горячо любимому воспитаннику или пока оставить у себя, сделав на ней завещательную надпись? Наконец решился: пускай она, Богоматерь, взыскующая о погибших, останется здесь, в Москве, у него, верного слуги. Так будет вернее — они вдвоём с Богоматерью, на расстоянии, как бы оно ни было столь огромно, будут верно стеречь покой и благополучие Божьего раба Феодора.
А чтобы ведали другие, что сия икона означает и какой у неё до поры до времени потаённый смысл, Афанасьич начертал на доске собственноручное завещание: «В память моей искренней любви и усердия к моему другу Фёдору Ивановичу Тютчеву сей образ по смерти моей принадлежит ему. Подписано сего 1826 года марта 5-го. Николай Хлопов».
Так они навсегда расстались — будущий великий поэт и его верный дядька, почивший вскоре после отъезда любимого своего воспитанника. То была, наверное, первая на уже взрослой памяти Тютчева смерть, больно кольнувшая его душу. Но ею начнётся череда потерь, что почти одна за другою станут печалить и потрясать его сердце, легко ранимое и особенно чуткое к несчастьям и тревогам.
Но пока ещё ни о чём таком не только не знает, но даже не подозревает будущий русский гений. Он снова спешит в Мюнхен. Туда, где оставил свою самую первую большую любовь и образ которой навсегда останется для него восхитительным и желанным.
Через много-много лет он посвятит ей одно из самых величайших во всей русской поэзии стихотворение:
Но теперь его губы шепчут иные слова, что пришли к нему ещё там, в Мюнхене, сразу после первой встречи с очаровательной Амалией. И которые он так и не решился тогда перенести на бумагу и тем более передать ей.