Сутра тумбочки - страница 2
— Чего может желать тот, кто предельно, трагически, окончательно и бесповоротно одинок?
Практикант Шура что-то шепнул Наташе, та кивнула.
— Ну так ведь коллектив... — задумчиво сказал Семен Федорович и нахмурился, то ли готовясь к идеологической атаке, то ли вспоминая, как его прорабатывали на профсоюзном собрании.
— Коллектив, — подтвердил псих. — А также смычка.
Просверленная взглядом Славика бабочка заметалась над Профессором, взмыла вверх и спикировала за забор. Славик вжался в скамейку, побагровел и стрельнул у Лени сигарету.
— Эта, рабочего класса и трудового крестьянства? — слегка удивленно отозвался Семен Федорович, криво и неумело улыбаясь.
— И святаго духа! Святаго духа! — капризно потребовал пьяный.
— Безусловно, и святаго духа тоже, — заверил его псих.
Пьяный кивнул, пробормотал: — Чтоб троица! Любит... — и снова захрапел.
— Итак, благомудрые друзья, прежде всего изолировавший сам себя, мысленно оборвавший все связи с окружающим человек жаждет прекратить свое искусственно вызванное одиночество.
— Гонишь, — грубо рявкнул Леня, однако уселся поудобнее и приготовился слушать дальше.
— Гоню, — с достоинством отозвался псих. — Вообразив себе одиночество, человек с тем же упорством, с каким ранее убеждал себя, что он отделен от всего, начинает воображать, что он вместе с кем-нибудь.
Славик закашлялся и уронил сигарету на пижамные штаны. Переждав вызванный этим переполох, псих продолжил:
— Мы все через это прошли. Вспомните, как в раннем детстве мы убеждали себя, что мы отдельны, как учились говорить вместо "Ребенок хочет гулять" — "Я хочу гулять"; как далее принимались искать себе друзей, но сверстники уже дружили с кем-то и не хотели с вами водиться, а те, кто постарше, обзывали мелкотой и норовили пнуть; как найденные все-таки друзья оказывались дураками или ябедниками, или их родители переезжали куда-то, и мы снова оставались в одиночестве. Мир снова и снова показывал нам, что нельзя быть "отдельно вместе", и мы принимались от тоски ненавидеть себя либо других.
Профессор неожиданно отклонился от натоптанного маршрута, легкими шагами проследовал к пасущимся в траве воробьям и, радостно глядя на них, провозгласил: — Вот царевна-лягушка!
— Царевна-лягушка везде, Профессор, — мягко заметил псих.
Профессор обдумал это, облегченно вздохнул, кивнул и вернулся в акации, на этот раз принявшись озадачивать пижаму вопросом: "С кем я разговариваю? С кем я разговариваю?" Пижама молчала и делала вид, что это ее не касается.
— Удивительно ли, — обратился псих к недвижимому путнику, — что измученный одиночеством человек видит друга там, где никого нет? Воображаемый друг не обидит и не уйдет, воображаемый собеседник не грубит и никогда не переспорит, чем меньше воображаемое "мы" связано с реальностью, тем легче нашему "я" ужиться с ним. "Мы", связанное с тем, что близко, хрупко. Стоит обстоятельствам надавить на тех, кто называет себя "мы", стоит одному из них решить: "Каждый сам за себя", — и их "мы" разваливается. Не потому даже, что они не могут более сотрудничать, а потому, что происшедшее напомнило им об их одиночестве, жутком одиночестве, наспех спрятанном под иллюзию единства. "Мы" начинает раздуваться: пусть вокруг несовершенные, а то и жалкие людишки, но где-то там, далеко, есть "мы" великие и прекрасные; "мы" — партия, "мы" — нация, "мы" — человечество. Но и это помогает лишь отчасти. Можно уехать далеко-далеко, и обнаружить, что и там люди разные и, как правило, совсем не такие, какими хотелось их вообразить.
— Гады! — всхлинул пьяный и икнул.
— И тогда "мы", воображенное человеком, раздувается еще больше, и отрывается от этой земли, что кажется ему грязной и беспощадной. Одинокий разум выносит свое "мы" за пределы всего достижимого, чтобы никогда не разочароваться.
— Это, что ли... — наморща лоб, буркнул Семен Федорович и указал небритым подбородком на лежащего.
Псих кивнул.
— Блин, уроды! — в лучшей своей психопатской манере прошипел Леня.
На это псих помотал головой отрицательно.
— Есть люди, ставящие перед собой более идиотские задачи и решающие их с меньшей эффективностью.