Суздаль. Это моя земля - страница 46

В помещении фабрики, где болтали тарелки, стояли печи для обжига. Большие, в которых изделия оставляли на два дня при температуре 1200 градусов, и где потом они остывали. Здесь же находились печи поменьше для небольших партий изделий. Немного поодаль стоял утель — прошедшая первый обжиг керамика в ожидании последующего обжига или дальнейшей росписи. Это он цокал, отдавая горячее печное тепло и делая разговор наших тарелок-болтушек еле слышным.

Печи были умные и очень ответственные. На фабрике рассказывали, что одна из печей умела включаться сама, доводя изделия до идеального состояния, не дожидаясь, когда мастер придёт утром. Кто-то из тарелок рассказывал, что печь просто давно и безнадёжно была влюблена в Мастера. Мастер работал на фабрике уже много лет и дело своё знал, а дело было уникальное. Только он умел делать ещё и чернолощёные горшки, как в старину.

Это было таинство и особый ритуал: на улице стоял большой дровяной горн7. Гончарную утварь после первого обжига помещали в огромную бочку с опилками, еловыми и сосновыми; бочка дымилась, керамика приобретала особый блеск, прочность и цвет, задымляясь каждый раз по-особенному. Было во всем этом какое-то архаичное таинство; вся округа наполнялась удивительным запахом сосновой щепы. Длилось это несколько дней и все, буквально все работники фабрики потихоньку выбегали на улицу, чтобы стать свидетелями этого неспешного превращения.

Олег с Викой выбежали и в этот раз, было совсем тепло, Вика смотрела на дымящиеся горшки и вдыхала запах сосновых опилок. Они о чем-то разговаривали Вика смеялась, глаза её превращались в щелки, Олег что-то показывал, рисуя в воздухе руками какие-то геометрические фигуры. Вдруг что-то выпало из кармана его куртки, он тут же наклонился, поднял и по растерянному выражению его лица стало понятно, что случилось это не вовремя. Он пробовал было закрыть маленьких кукол-неразлучников8^>ладонью, но уже через несколько секунд протянул их Вике.

[3]

В эту ночь тарелки умилялись:

— А Олег то с Викой поженятся, ой точно поженятся, ты видела, чего он ей подарил?

— Дааа… это аура тут хорошая. Сейчас ведь вообще никто не женится, в Москве вон будешь, такого наслушаешься…

— Да не хочу я в твою Москву, я б лучше здесь осталась, да хоть в музее при фабрике. А что, я слышала, там место одно освободилось, китайский турист на днях аж две тарелки разбил!

— Нее, тебе лучше в магазин.

— Почему?

— Я ж тебе сказала ты счастливая, тебе лучше к людям…

[1]

Я никогда не видел, чтобы Пашка плакал. Как ребёнок, размазывая слёзы, всхлипывая и задыхаясь.

— Я ма-ма-машину батину в карты проиграл, Саня! Проиграл машину, что-что-что теперь будет, что?

Я не знал, как его утешить. Мне было его и жалко, и не жалко. Мы были молодыми, адреналиновыми, безбородыми самцами, которые жили нахрапом и не тужили ни о чём, а тут машина. Пашкин батя копил на неё пять лет, еле достал. А Пашка её в карты? Ну и ну.

Мы пошли с ним вдвоём к несговорчивым картёжникам в нахлобученных кепках, чтобы выяснить, какие у нас шансы батину машину вернуть. Так мы познакомились с Нумизматом.

Прошлым летом съездили в археологическую экспедицию, кое-что спрятали в карманах. Это «кое-что» принесли Нумизмату на оценку. Тот взял несколько штук по хорошей цене, но на выкуп «копейки» не хватило. И Пашка подвизался нарыть недостающую сумму. Буквально достать из-под земли. Как чёрный археолог.

«Копейку» нам выдали в дело, а вместе с ней — инструменты, лопаты, карты с разметкой, где и как глубоко копать, весы и тетрадный лист с цифрами, сколько мы должны в граммах.

Мы приняли эту ношу и понесли.

Потеплело. Поехали в Суздаль.

— Ты мне брат теперь. Спасибо, что вписался. Такой риск! — сказал Пашка и посмотрел на часы. — Поставь палатку, займись костром, открой консервы. Я мигом!

Схватил карту, сел за руль, нажал на газ и исчез.

[2]

Прошло несколько часов.

Я сидел, уткнувшись лбом в маленькое окошко палатки, вглядывался в темень. Ничего не видно. Ночь порывами шумела кронами деревьев где-то у горизонта. У меня затекла шея и плечи, заслезились глаза.