Светлейший - страница 21

Граф Финкенштейн облегчённо вздохнул и мысленно поблагодарил Бога за вовремя упавший с плеч короля плед. Однако всё же высказал сомнение в отношении личного посланника короля:

– Ваше величество, Россия не Крым, больно молод барон Гольц, да и воинское звание его маловато для подобной миссии.

– Хм… возраст не помеха, а воинский чин – дело поправимое. Подготовьте указ о присвоении Гольцу звания полковника. Поторопитесь, граф, с проектом договора, в марте Гольц должен быть в Санкт-Петербурге, и никаких предложений с нашей стороны, пусть русские сами назовут свои требования. Да… и отзовите из Крыма послов, нечего зря болтаться там и проедать деньги. Теперь вся надежда на моего русского друга – императора Петра III.

– И на его супругу, Екатерину Алексеевну, ваше величество, – добавил Финкенштейн.

Впервые за весь вечер король улыбнулся. Затем немного помолчал и сказал:

– Возможно, граф, возможно. Для Пруссии сегодня выгодно дружить с этими варварами.

***

Санкт-Петербург. 26 января 1762 года.

«Преклонше колена» прошли в войсках печальные торжества и молебны за упокой души императрицы Елизаветы Петровны.

Тело государыни уже месяц как выставлено для прощания с ним придворных, военных, гражданских чинов и простолюдинов. А люди всё шли, шли и шли…

После короткого дневного тепла – снова мороз. И гололедь такая, что шагу ступить нельзя, не опасаясь сломить шею. Стоявшие в карауле на улице солдаты роптали.

– Учудила же матушка преставиться в такой холод, – ворчали они и, шаркая по льду, мелкими шажками шли греться в прокуренную караулку.

Народу в тесном помещении набивалось много. Грелись, сменяя друг друга…

Скоро полночь. Потёмкин устал. Рука, державшая ружьё, онемела, шея затекла. Непривычная форма гефрейт-капрала14, недавно сшитая на прусский манер, стесняла дыхание. К тому же солома, набитая в ботфорты для придания икрам округлости, стала вдруг особенно колкой: страсть как хотелось почесаться. Григорий поморщился, осторожно повертел головой и чуть-чуть согнул, а затем разогнул колени.

– Чего вертишься? В харю хочешь? – злобным шёпотом дохнул прямо в затылок неожиданно подкравшийся начальник караула. – Не на прогулке с девками, чай у гроба самой императрицы стоишь. Стой, паскуда, смирно!

Этот вечный запах чеснока, исходивший от него при каждом слове, и в этот раз заставил Потёмкина поморщиться. Григорий застыл, проклиная в душе начальство.

Посетителей в траурном зале совсем мало; под ликами образов шептались две старушки, утирая глаза платочками, да не совсем трезвый тщедушный дьякон с козлиной бородкой. А кому ещё быть? Ночь на дворе-то.

Потёмкин с некоторым интересом наблюдал за служителем церкви, от скуки бродившим по залу. Было видно, что душа его требовала общения. Старушки, принюхавшись как-то по-мышиному и учуяв перегар, не стали выслушивать слугу божьего, отвернулись. Тогда дьякон подошёл к караульному и в растерянности остановился неподалеку. Пристально стал его разглядывать, как будто решал: угодна ли Богу беседа с этим солдатиком? Но жар от свечей и вино ускорили решение. Почесав бородку, дьякон перекрестился на ближайшую икону, поклонился ей и, глядя поверх головы Потёмкина, залопотал однообразным плачущим голосом, точно огромный комар зажужжал:

– Крашеные доски как могут чудеса творить? Брось в огонь – сгорят, как всяко дерево. Как Бог может любить дерево, на коем распят Сын его? Не иконам в землю, а Богу в небо подобает кланяться.

Дьякон задрал голову к потолку и трижды перекрестился.

От таких крамольных высказываний служителя церкви Григорий удивлённо вытаращил глаза, но в спор с дьяконом не вступил – на посту не положено. А дьякон заплетающимся языком продолжил:

– Любит Господь плачущих, любит Господь алчущих и жаждущих, любит страждущих безвинно, всех Господь любит! А вас, грешников, – дьякон махнул куда-то в сторону, – Господь не любит: душа ваша чёрная и в теле едва держится. Не изнемогайте в терпении, но благодарите Христа, Бога своего. Он к вам по воскрешении своем будет не токмо в гости захаживать, но и в неразлучном с вами пребывании быти.