Свобода от совести - страница 10

В квартировавшей, по выезде на полевой аэродром, по соседству с нами эскадрильи служил мой земляк Вовка Куянов, парень основательной закваски, никогда не упускавший того, что могло принадлежать ему. Однажды Куян, как именовали мы его, получил из дома письмо, в котором сообщалось, что его девчонка Анька Кононова, с которой он дружил со школьной скамьи, выходит замуж за Генку Пугачева, парня той же закваски, что и Куян. Надо было исхитриться, доказать командиру эскадрильи о крайней необходимости поездки домой. Он первым из нас побывал в отпуске, из которого вернулся совершенно успокоенным. Анька и по сю пору его жена.

Сюжет предлагаемого рассказа, кажется, зародился как раз тогда. Но то, что финал моих коллизий прямо противоположен упомянутым реальным — уж бог весть почему, хотя Колька Стрепков уж точно подметил бы по-своему.

Сумерки становились плотней. Еле различаемые стволы деревьев словно удерживали этот мрак. И лишь журчанье ручья, ещё не замёрзшего, оживляло дол. Гаврюшка торопился. Тревога потихоньку закрадывалась в грудь. Мысли навязчиво возвращались к событиям последней недели.

Четыре дня назад Нюрка, жена почтальона, пошла утром к соседке Глаше, занять к завтраку сахару. Недоброе предчувствие охватило Нюрку, лишь она вошла во двор. Обычно в этот час хозяин, будь дома, хлопотал у хлева, скотине за оградой задан корм, гуси, утки гогочут у корыта. Но сегодня двор пустовал, двери сарая закрыты снаружи на засов, корова мычала внутри сарая, за стеной нетерпеливо гоготали гуси.

Зайдя в избу, Нюрка, вскрикнув, отпрянула в дверь, добежав до дома, не в силах сдержать дрожь в руках, забарабанила в окно.

– Глашку зарезали!

Через несколько минут люди толпились здесь во дворе. Встревоженные, недоумённые лица, говор. Те, что решительнее, шли в избу. Глаша, распластав руки, лежала на полу в запёкшейся луже крови, распущенные волосы наполовину закрывали успевшее пожелтеть лицо, на шее у подбородка темнела рана.

Дома не оказалось Степана — её мужа.  Он работал в леспромхозе, приезжая на выходные. Кто-то из толпившихся утверждал, что видел его, возвращавшегося ночью на мотоцикле.

На следующий день случилось ещё более неожиданное. Бабка Матрёна, пойдя утром проведать покойницу, нашла на крыльце сбитый замок; гроба в избе не оказалось, скамейка, на которой он вчера стоял, лежала на боку. Событие, загадочнее, быть может, страшнее предыдущего, встревожило всю деревню. Люди истолковывали его кто как мог. Суеверные пеняли на сверхъестественные силы, не верившие в чудеса лишь озадачивались отсутствием Степана. Кто-то обмолвился об исчезновения Касьяна, лесника, жившего бобылём на краю деревни у мельницы, утверждая, что он странно изменился после беды: ни разу не вступил во дорище Степана, не выходил даже за свои ворота, был пьян. Однако этому не придали значения, как и тому, что двери избы его оставались незапертыми.

Случилось что-то непонятное. На следующий день приехали люди в форменных тужурках, которые осмотрели избу, двор, постройки, подолгу разговаривали с соседями.

Несколько дней спустя раздался этот вой. Деревня уже тихо засыпала, ночь предзимья пеленала её особенно плотной мглой; ничто не нарушало тишину, когда он донёсся вдруг со стороны Гнилого ущелья, внезапно разорвав пространство, заставив вздрогнуть округу. Это был не звериный вой. Ни волк, ни лось не могли издавать таких звуков — гнусавый стон.

Гаврюшка, как раз повечеряв, закрывал на ночь ворота. При первых же страшных звуках холодный пот прошиб паренька; впервые в жизни он почувствовал, как шапка приподнялась над волосами. Зайдя в избу, увидел деда, в недоумении стоявшего у окна. На безмолвный вопрос внука тот пожал плечами.

А наутро по деревне только и было пересудов, что о ночной жути. Люди переговаривались вполголоса, словно боясь, что кто-то донесёт куда о пересудах. Никто не мог высказать даже предположительное. Дед Гаврюшки, старейший из обывателей, многое повидавший за свою жизнь, ходил молча; он не отмахивался от собеседника, как случалось при недоверии, и не вступал в споры. От единственного из стариков, не верившего в божественное, только от него ждал Гварюшка объяснения. Дед Захар воспитал его, и теперь, к шестнадцати годам, паренёк знал, какой ответ может последовать от него. Но в этот раз следовало лишь молчание, не такое, что от замкнутых людей, а словно беспомощное.