Свобода от совести - страница 16

Шила в мешке не утаишь. Степан почувствовал, что Касьян вернулся к Глаше. Но сколько верёвочке ни виться. Намеренно, по-мальчишечьи, вернувшись в ту ночь домой, он не успел застать соперника, в последнюю минуту ушедшего огородами, но жена не смогла, да и не захотела, скрыть измены. Когда он молча сел на кровать, Глаша лёжа в темноте смотрела на тень мужа, но, встав, села рядом. Молчала, когда холодная рука легла на горячее плечо. И лишь когда он, встав, выйдя из горницы, звякнул выпавшим из рук ножом, поднялась на ноги. В груди всё похолодало. Мысли смешались в голове. А муж уже стоял в дверях и глядел на неё. Она хотела закричать, но не успела...

Касьян вернулся домой, смущённый тем, что пришлось убегать вот так по-мальчишечьи. А когда на утро соседский мальчишка, забежав, сообщил о случившемся, не сразу внял, потому что кровь ударила в голову. Мышцы ног размякли, он безвольно опустился на скамейку и уже ничего не помнил. Очнулся, ничего не видя перед собой, кроме серых стен, почувствовал внезапный прилив сил, ощутил каждый мускул. Болели стиснутые в напряжении зубы, боль передавалась в голову. «Унеси меня, – слышался голос Глаши, привидевшейся в забытьи. – Унеси меня. Я буду твоей. Пусть люди уйдут от нас, Касьянушка. Зверем кричи, рычи. Пусть уйдут». Рассудок оставил парня. Всё последующее было за гранью реального мира, бредом.

Гаврюшка сидел напротив и смотрел на обросшее густой щетиной лицо, щёки, мокрые от слёз. Лесник плакал, не скрывая тоски, не в силах сдержать. С приходом паренька он словно очнулся ото сна, поняв бессмысленность всех последних поступков.

– Что ж будем делать-то? – спросил паренёк и сам убитый горем лесника.

Тот долго молчал.

– Иди домой. Да никому не сказывай, – поднял вдруг голову, – что-нибудь придумаем.

Целый день паренёк ходил задумчивый, невпопад отвечая на вопросы деда, который осторожно смотрел, ничего не выведывая о его размышлениях. На следующий день пополудни пошёл в Гнилое ущелье. Надо утешить лесника.

Ущелье встретило оживлением: говорливо нёс свои воды ручей, шурша на каменистых перекатах; деревья торжественно держали свои снежные воротники на развесистых сучьях; перелетая с дерева на дерево, трещала сорока. Задумавшись, не заметил, как дошёл до скалы. И лишь увидев свежий холмик земли, остановился в недоумении, но сразу осенило: Глашу похоронил. Могила ничем не отмечена, глинозём тщательно утрамбован лопатой, которая осталась лежать здесь же. Глубокий след сапог уходит к пещере. Пошёл вдоль него, в голове шевельнулось: что же он-то делает? Дойдя до уступа у котлована, вымытого ручьем, вдруг увидел торчащие из-за кустов сапоги. Вздрогнул от неожиданности. Касьян лежал головой в воде. Поперечину поясницы, ноги придавили лиственничные брёвна. Ещё одно бревно, скатившееся по уложенным на крутой склон жердям, вдавило лицо в тину. Раскинутые в воде, вывернутые в плечах под тяжестью груза руки упёрлись в песок, кисти в последнем инстинкте сгребли его в плотную горсть.

До вечера долбил успевшую порядком промёрзнуть землю. Могилу вырыл рядом с Глашиной. Мысленно представлял их живыми, сидящими, прижавшись друг к другу. В горле  пересохло; работал без остановки, не чувствуя усталости; не мокла от усилий спина. Похороны закончил, когда сумерки нависли над Гнилым ущельем. Дурнина молчала. Тишина сдавливала  грудь. Два свежих холмика словно тоже тяготели прибитые тишиной, льющейся из тёмного неба, на котором, как замёрзшие слёзы, безжизненно сверкают звёзды.

Был красивый октябрь. Один из тех, какие венчают золотую осень. Леса, ещё не сбросившие окончательно свой жёлтый наряд, подчёркивали хрустально чистый эфир неба. Солнце, пройдя дневной путь, торопилось уйти за горизонт, чтобы оставить небесное царство опускающемуся вечеру.

В один из таких вечеров шёл я с охоты домой. Две кряквы удовлетворяюще отягощали рюкзак. Весело насвистывая, чтобы укоротить путь, широкими шагами, ступая из борозды в борозду, стал я пересекать пашню. И лишь прошёл недалеко от края, неожиданно наткнулся на лежащую в борозде козу, которую на чёрном фоне пашни до последнего шага и не заметил. Коза и не думала пугаться. Доверчиво глядя мне в лицо, она быстро-быстро хрумкала свою жвачку. В следующее же мгновение я, заподозрив было неладное, заметил рядом козлёнка. Маленький, едва успевший обсохнуть, он мирно спал под боком у матери, во взгляде которой не было и тени тревоги. Но мне стало жалко её: осень, до села далеко, а малыш ещё слишком слаб.