Своим путем - страница 20
Прошли годы, я помню самого Бине и инсценировку его лекций в малейших деталях, но не помню, о чем он говорил: Жолио-Кюри почти забыт, но содержание его лекций осталось в памяти.
Профессор Полоновский был франтом и аристократом. Читал лекции с легкой иронией и пренебрежением: «Ну что вы, дуралеи, тут можете понять?» Это бесило меня, я решил разобраться. Стал ходить в Сорбонну на лекции органиков, физхимиков, физиков. Подружился со студентами Сорбонны и назло Полоновскому был наконец зачислен moniteur — младшим ассистентом на кафедру биохимии.
Кафедра была расположена в большом сером неудобном корпусе в глубине маленького дворика, скрытого за круглым зданием амфитеатра.
Мы условились с ребятами, что они заедут за Эли и за мной на «Пегасе», и мы все вместе поедем на бал интернов.
В лаборатории тихо, совсем тихо. В большой колбе кипит розовая вода, через холодильник изредка пробегают пузырьки, капает бидистиллят. В сокслете равномерно вскипает эфир, и свет настольной лампы переливается в колбе, растекаясь волнами по белому кафелю столов. За большими окнами темные крыши, вдали мерцают огни Латинского квартала.
Руки заняты привычным делом, глаза следят за прибором, мысли бегут сами собой.
С улыбкой вспоминаю, как мама беспокоилась утром, узнав, что я собираюсь на бал интернов.
— Но у тебя нет приличного вечернего костюма, — говорила она. — И рубашки все грязные. Может быть, я успею постирать до вечера?
— Сам постирает, если нужно, — буркнул отец и подозрительно покосился на меня, когда я охотно согласился.
Не мог же я сказать, что ни вечерний костюм, ни рубашка мне не нужны, что это такой бал, где чем меньше одежды, тем лучше.
«Зют! Опять недостоверно, — ругаюсь я мысленно, просматривая расчеты ранее сделанных анализов. — Надо ставить новую серию. Патрон будет недоволен».
— Здорово, Тод! — хлопает меня по плечу Эли, который бесшумно зашел в лабораторию.
— Здорово, старик! Садись, я сейчас. Вот только доведу озоление до конца.
Эли устраивается у окна. Он садится на высокую табуретку, ставит ноги на верхнюю перекладину, опускает свои покатые плечи. Его фигура в темноте напоминает большую птицу, отдыхающую на ветке. Слегка светится бледное лицо, овальное, с большим ироническим ртом и длинным унылым носом. Вьющиеся волосы аккуратно зачесаны назад.
— Ты чему смеешься, Тод?
Я не смеюсь и даже не улыбаюсь, просто я вспоминаю забавный эпизод из жизни моего друга, который ребенком жил с родителями в Чили.
— Лама плевалась?
— Плевалась. Понимаешь, идет себе это глупое животное, высоко задрав самодовольную морду, и ни на кого внимания не обращает. А как поравняется со мной, посмотрит и плюнет. Так просто, без злобы — тьфу! Отец, мать, сестра, товарищи — все ничего! А на меня плюет. Я так и ходил заплеванный, пока мы не уехали из Чили.
Не могу удержаться от смеха. Но это не обижает моего друга.
— Ну что, стало легче? — спокойно спрашивает он. — Ну и чурбан же ты, латунная голова! Смех у тебя зарождается где-то в утробе. Сидишь, как мешок, и гогочешь.
— Ну и что?
— Тод, ей-богу, в тебе чего-то не хватает. Ты не то что более примитивен, чем мы, но ты вроде язычника. Ты о смерти когда-либо думаешь?
— Нет. Зачем?
— Истинно: дуракам счастье! Такие типы, как ты, пожалуй, и не умирают. Ведь ты чурбан, до последней секунды будешь уверен, что выживешь. Ну а когда умрешь, тем более думать не будешь. И все. Ты вроде мухи. Ты никогда не поймешь, что жизнь — это преддверие смерти.
— К черту философию!
Я запеваю:
Эли подхватывает песню. Мы поем во весь голос. Звенят стекла в старом здании.
Многоголосый хор подхватил припев. В лабораторию вбегают со смехом Анри, Жаклин, Мириам, Пьер, Мишель и Ги.
— Ребята, живее! Опоздаем.
Сбегаем по гулкой лестнице. Перед парадным входом стоит «Пегас», вокруг которого уже собралась порядочная толпа зевак.