Своя земля - страница 21
Чаще всего она пела одну, старинную, разноголосую. Сдержанно и хмуро старуха спрашивала кого-то:
Помолчав немного, как будто прислушиваясь к какому-то внутренне звучащему напеву, бабка выводила нежным горловым голосом, — он словно прорезывал тишину не то радостными, не то грустными, дрожащими тонами:
Девочке казалось, что в хате очень складно ведут песню два голоса: один сурово-одержанный, наполняя сердце грустью, удивленно опрашивал, а другой отвечал торопливо, захлебываясь от радости.
И опять ласковое и припевное: «Лёлиньки, лёли, лёли».
Надя, притаясь где-либо в углу, слушала, и ей представлялась широкая праздничная улица с ослепительно сияющими сугробами, с синими тенями от домов, в яркой пестроте солнечного дня. На деревьях и крышах суетятся воробьи, чирикают, ворохом перелетают с места на место. Вдоль улицы бегут ручьи, бегут, посверкивают искрами, словно подмигивают кому-то, — рады теплу, рады синему небу и веселому вешнему солнцу. Ручьи бегут, бегут — не остановишь. Вот бы побежать вместе с ними, туда же, куда и они, слушать их стоголосое бормотание, а ногам так легко-легко, как будто на них выросли маленькие сильные крылышки, как у того мальчика, которого она видела в растрепанной, без начала и конца, книжке. А сердчишко быстро стучит свое: тут-тук-тук, тук-тук-тук, точно и ему хочется вырваться на волю и помчаться над переливными ручьями.
— Баушка, что ты поешь? — спросила однажды девочка, едва затих бабкин голос на припевном «лёли, лёли».
— А песню, внученька, — с готовностью ответила бабка, в голосе ее звучали еще напевные нотки. — Старинную, теперь таких не поют.
— А про что она?
— Про людей, про что ж иное. Собрались люди на свой праздник и радуются, на душеньках-то у них светло, все дела свои поделали, отчего ж не повеселиться, вот и ходят карагодом и песни поют.
Девочка не поверила, — нет, это весенние ручьи, а не люди, только ручьи могут с таким клокочущим весельем мчаться вдогонку друг за другом.
Она и сама стала вплетать свой голосок в бабкину песню. Пели одно старуха и внучка, а каждой представлялось разное, свое: девочке чудилось что-то очень красивое, светлое, о чем и рассказать невозможно….
Бабка умерла неожиданно, не болея, в ласковый весенний день. Похоронили ее на краю кладбища, у самого оврага, — мать и креста не поставила: совестно перед людьми. И вскоре ничем и никому не помнилась старуха, после нее осталась лишь песня с ласково-величавым припевом: «Лёлиньки, лёли, лёли», но и ее знала только Надюшка. Иногда, оставшись одна в пустой хате, она тихонько напевала ее, и теперь не только весенние ручьи слышались ей, а и еще что-то, тревожно-восторженное, жгучее, властно покоряющее душу.
Однажды, поднимаясь по косогору из оврага, где собирала пахнущую летом и солнцем землянику, девочка забрела на кладбище и вышла к бабкиной могиле. Сиротское убожество рыжего бугорка не прикрывала скупо растущая жесткая трава, и девчушка вспомнила, что давно не навещала бабку, больше года, совсем забыла о ней. Она ощутила себя нарушительницей памяти и с чувствам раскаяния вернулась к оврагу, нарвала на его склонах ярких летних цветов.
День был жаркий, парило, душно нагретые травы источали клейкий запах, им пропахло все: руки, платье, земля. Девочка разложила цветы по всей могиле, потом, легко вздохнув, пошла побродить по кладбищу.
Все заросло крапивой, репейником, лопухами. Девочка переходила от могилы к могиле, удивляясь тому, что и здесь была теснота. Ближе к земляному валу, к дороге, кресты стояли гуще, теснее, — деревянные, черные от непогоды и тления, сваренные из ржавых железин и просто из железных прутьев, они точно сбежались в одно место и остановились, широко и удивленно размахнув руками. И ничего страшного здесь не было, пугаться нечего, только тихо вокруг, неподвижно, и, видимо, лишь одни бабочки залетали сюда с поля.