Своя земля - страница 20

— У нас любят песни, — с веселым оживлением заговорил Харитонов. — И прежде так было. Где самые голосистые девчата? У нас, в Рябой Ольхе. Соберется улица — так до зари песни, только слушай… Ты-то, видно, не помнишь, Настасья, а ведь и мать твоя в молодости любила играть песни. Голос у нее звонкий да заливистый, издали, бывало, услышишь, как жаворонок заливается. Только теперь романцы больше поют, а тогда все про старину и тоже, конечно, про любовь. Возьмутся девки за руки, бродят табуном по выгону и поют…

— Я за Надю беспокоюсь, — перебила Анастасия Петровна. — Как-то у нее получится.

— А чего беспокоишься, — отозвался старик. — И Надежда поедет, как же без нее, кто ж ее заменит? Она лучше всех поет, в бабку свою пошла.

— Ах, какой голос! Ей учиться следует, — наставительно сказал Николай Устинович. — Нельзя зарывать талант в глуши, в деревне…

— Она и так при своем деле, — суховато ответила Анастасия Петровна.

В тоне Червенцова ей почудилась осуждающая нотка, он словно упрекал ее в том, что дочь осталась простой деревенской девушкой, ничем не отличимой от других, и, окончив школу, не стала учиться дальше. В чем же ее вина? Разве она сама не желала дочери лучшей участи! С затаенным недовольством она узнавала, что сверстницы Нади уезжали учиться в вузы и техникумы, точно они превосходили ее дочь в чем-то, были лучше, умнее ее. Но что могла сделать она, если своенравная девушка упорно отстаивала свое желание быть самостоятельной, не шла на уступки и еще школьницей принялась работать в свекловодческом звене вместе с пожилыми женщинами. В чем можно упрекнуть мать? Она не раз пыталась уговорить дочь, и ругала ее, и молила — все без толку. Был бы рядом отец, может быть, она послушалась его, мужское слово авторитетно.

С улицы пришел Артемка, возбужденный и усталый от игр, присел рядом с отцом. Анастасия Петровна поднялась.

— Засиделась я с вами и ужин не собрала. Пойдемте кушать, да и спать.

— Нет, я посидеть хочу, — капризно сказал мальчик, прижимаясь плечом к отцовской руке. — Рано еще. Можно, я останусь с тобой?

Анастасия Петровна ушла, и в доме зажегся свет. Яснее обозначилась травка дворика, выплыли из темноты кусты чернобыльника у плетня, а ночь за ними сделалась чернее. Вздохнув, поднялся и Харитонов.

— Ночка-то, а! — удивленно сказал он и, помолчав немного, добавил негромко: — Беспокоится Настасья за дочку, а зазря, перемелется — мука будет, какой тут разговор… Ну, спокойной вам ночи.

— В чем дело, объясни мне, Аверьян Романыч, чего она беспокоится? Ничего не понимаю, — удерживая старика за руку, спросил Червенцов.

— А Настасья ничего не говорила? — недоверчиво посмотрел Аверьян Романович.

— Нет, ничего.

— Зять ее, Федька, не хочет, чтоб Надежда в Москву поехала. У них там такая коловертень идет, не приведи господь, — шепотом сказал Харитонов и покрутил пальцем перед лицом Николая Устиновича, словно пытался изобразить эту самую коловертень.

— Почему?

— Черт разберет шалопутного Федьку, противится — и все. Нет, говорит, моего согласия, чтобы Надежда ехала, не нравится мне, и только.

Харитонов махнул рукой и подался со двора. Уже за плетнем раздался голос старика:

— Знаешь, у каждой пташки свои замашки. В молодости всяк на свой лад бесится, пока в разум не войдет. А Настасья все близко к сердцу принимает.

Удивление, вот что испытал Николай Устинович, узнав, что Надя поет, что она солистка хора, пусть сельского, но все же известного и за пределами Рябой Ольхи. Она, оказывается, причастна к миру тех людей, которых он мало понимал, но знакомство с которыми всегда было лестно ему. Откуда у нее это? В тот вечер он впервые задумался о том, что мимо него прошла жизнь родного ему человека и он ничего не знает о ней, даже не пытался узнать.

Надя росла подле бабки, суровой, молчаливой, вечно в черном, как монашка, — это платье она не снимала до самой своей смерти. Целыми днями бабка возилась по хозяйству, — хотя и вдовье было оно, а все ж таки требовало старания, — и внучку заставляла работать. Мать, точно постоялка, в доме ни к чему не прикасалась. Обычно малоречивая, хмурая, увлекшись делом, старуха светлела лицом и негромко напевала для себя. Никто в селе не пел таких песен, не слышала их девочка и по радио. Когда-то бабка была первой певуньей в Рябой Ольхе, но теперь только внучка становилась иногда ее слушательницей.