Своя земля - страница 23

Три года спустя Надя незаметно выровнялась в статную, красивую девушку, но, как и немногие ее сверстницы, осталась в селе: ее не привлекало неизвестное, что ждало на стороне, она была довольна тем, что есть, тем, чем жила она. Может быть, она так и осталась бы простой, ничем не отличимой от других сельских девушек, если бы не открылся у нее голос, редкий и в Рябой Ольхе по красоте и силе, а село издавна славилось на всю округу своими певцами, и многие рябоольховцы понимали толк в голосах и в песнях. Но никто не знал и не догадывался, что начатки даны почти позабытой всеми старухой, над чьей могилой уже восьмое лето расцветают пышными лиловыми кистями кусты сирени.

В соседстве с просторными колхозными свинарниками на окраине Рябой Ольхи, рядом с пологим оврагом, что своим устьем уперся в широкий плес полноводной реки, в хате-завалюшке, оплюхшей, как червивый гриб-обабок, жила Лазариха. Кое-где замазанная глиной, точно в пластырях, хатка как-то боком стояла к своим соседям, как бы отвернулась, обидевшись на них, и смотрела на мир из-под взъерошенной соломенной кровли двумя подслеповатыми окнами. Единственно, чем красовалась она, так оставшимися от молодости и лучшей жизни красными наличниками, однако и на них краска взбухла и потрескалась, отваливаясь пластинами и обнажая черные, трухлявые доски, а в завитушках резьбы давно уже не хватало целых кусков.

Лазариха жила с внуком Петькой. Сын ее, Анисим, не вернулся с войны, остался где-то в польской земле, под неизвестным городом Томашувом. Невестка не вынесла вдовьей доли, бросила трехлетнего сына на немощные бабкины руки, а сама укатила на Урал искать новой жизни и бабьего счастья и забыла дорогу к дому, даже писем не слала, как если бы канула в омут. Рос Петька под приглядом бабки бессменным вожаком сельских озорников, — ни одно мальчишеское происшествие в Рябой Ольхе не обходилось без того, чтобы в нем не был замешан Лазарихин внук. Ему обрывали уши, жаловались на него директору школы, бабке, но после дранья и наставлений мальчишка становился еще озорнее и отчаяннее, словно наливался тупой злобой ко всему на свете. Он рос дико, как татарник при дороге, — если невзначай коснешься его, больно уколет вечно оттопыренными колючками.

Стремление не уронить своей славы вожака и отчаянного смельчака толкнуло мальчишку на рискованный поступок. Однажды ребята нашли на старых, обрушившихся и занесенных песком позициях минометной батареи, в зарослях терна, немецкую остроносую мину. Петька взялся разрядить ржавую железину, а кончилось там, что ему оторвало ступню, другого же мальчишку положило насмерть. Заляпанного окровавленной пылью, с закатившимся от страдания и ужаса сердцем Петьку отвезли в больницу, не веря, что он вернется живым.

Но Петька вернулся, и многие пожалели сироту: «Ни на что больше не пригоден парнишка, кроме как в сторожа». А кое-кто и позлорадствовал втайне: может быть, меньше озорства станет в Рябой Ольхе, попритихнет сорвиголова и не будет верховодить сельскими озорниками, все ж таки не много набедокуришь на березовой деревяшке вместо ноги.

Он и в самом деле притих, не по-ребячьи замкнулся в себе, сделался почти неприметным.

Днями Петька пропадал в залохматившемся крушиной и терновником овражке, появлялся, когда бабка звала домой, и снова незаметно исчезал из глаз. Таинственная скрытность его поведения взбудоражила прежних Петькиных друзей. Прячась по густым зарослям, они выследили его, но все их ожидания не сбылись. Ничего таинственного Лазарихин внук не делал, он что-то выстругивал ножиком и клеил из фанеры, дощечек и древесных сучков, на вопросы отвечал туманно или говорил пустяки. Однако вера в необычность всех поступков Петьки была велика, и по селу пополз слух, что сирота мастерит себе ногу и она станет не хуже настоящей, даже в-футбол можно играть.

Но Петькой владела несравнимо бо́льшая мечта: он мастерил балалайку, точно такую же, как у фельдшера районной больницы, — на потеху выздоравливающим и сиделкам тот по вечерам лихо играл на ней в больничном саду, всегда окруженный толпой, молчаливо переживающей музыкальные вариации. В конце концов у неискушенного Петьки что-то получилось. Правда, балалайка вышла непохожей на ту, что покорила его неугомонное сердце, она была груба, неказиста, кривобока, с грязно-желтыми потеками клея, колки отчаянно визжали, когда натягивались пять стальных жилок из электропровода. Бабка Лазариха тотчас же окрестила Петькино изделие «козерогом»; однако и на нем он вскоре научился выбивать костяшками пальцев любимые в Рябой Ольхе песни.