Своя земля - страница 55
Она поднялась, разыскала в укладе пачечку писем, обернутых в старую пожелтевшую газету. Какая она тоненькая, эта пачечка! Несколько треугольничков, три письма в конвертах, — она так и сохранила их с конвертами, — а вот и то письмо, о котором вспоминает Николай Устинович. Она урывками просмотрела его, кое-где перечитала.
«Я очень счастлив, что все обошлось благополучно, а лучшего имени ты и не могла дать. В нем все: и надежда на нашу встречу, и твоя вера в меня. В общем, я согласен… Я жду ее карточки, если можешь, пришли быстрее. Как я соскучился по тебе, Ната, если бы только знала… Бои, полеты, полеты и снова бои, только это отвлекает мои мысли от тебя… Война идет к концу, это понимают все, даже немцы, и мы скоро встретимся с тобой…»
После от него не было писем. А ведь у нее ничего не было на свете дороже ни в ту пору, ни потом.
Как же отпустить к нему Надю, она ее дочь, не его. А сама Надя? Она гордая, не захочет признать его отцом, если узнает правду. Все было так хорошо, ясно, просто, и зачем он свалился на голову! Слишком поздно, Николай Устиныч… Как же он не может понять! Слишком поздно…
«Поздние всходы — тревожные заботы», — почему-то всплыло в памяти где-то слышанное ею. Поздние всходы, поздние всходы, стала припоминать она и вдруг увидела себя в телеге, среди степи, на распустившейся в грязи дороге. Хлещет мелкий ледяной дождь пополам со снегом, поля угрюмы и пусты в предзимье. Стоя на коленях в передке телеги, Аверьян Романович зябко прячет лицо в приподнятый влажный воротник тулупа, видны лишь нос и часть скулы, багровой, мокрой, нахлестанной дождем. Лошадь вся потемнела, похудела в ребрах, грива у нее намокла, висит жесткими прядями. Повсюду черным-черно, только омытые дождем озими, несмотря на ненастье, ярко зеленеют, трепеща под ветром. Телега всползла на пригорок, и справа потянулось поле озимой пшеницы, — редкие всходы зелеными щетинками торчат из черной пахоты, дрожа и поеживаясь от холода. Жалкие, изнуренные, неспособные отстоять себя.
— Поздние всходы — тревожные заботы, — отворачивая лицо от ветра, бормочет Аверьян Романович. — Что от них ждать, не войдут в силу, пустым колосом загинут…
Глубоко вздохнув, Анастасия Петровна сгребла рассыпанную пачку, прошла в кухоньку, сложила на шесток письма. Снова вернулась в горницу за брошенными на стол листками, уложила их поверх разноцветной кучки. Чиркнула спичкой, снизу подожгла бумажный ворох и смотрела, как пламя, перебегая с листка на листок и корежа их, обрадованно взвилось на шестке.
16
Анастасия Петровна только что спустилась с крыльца колхозной конторы, как счетовод Лида высунулась в окно и, размахивая обеими руками, крикнула:
— Тетя Настя, вернитесь, вас к телефону… Да скорее, тетя Настя!
Вызывали из района, и Владимир Кузьмич, ожидая ее, разговаривал по телефону. Он предупреждающе поднял руку, и Анастасия Петровна прислонилась к дверному косяку. Председатель слушал, рисуя пальцем узоры на столе, и согласно ронял: «Да-да, да-да». Подняв на нее глаза, лицом и губами сделал такое движение, как будто хотел сказать: «А ты говоришь…», и перебил рокоток в трубке:
— Ладно, об чем разговор, сделаем, как нужно… А вот и она пришла, Георгий Данилыч. Хорошо, передаю…
Владимир Кузьмич сунул ей трубку и вышел из-за стола. Заглушенный расстоянием голос секретаря райкома тихо сказал ей в самое ухо:
— Анастасия Петровна, как самочувствие? Ты ничего не знаешь? И не слышала ничего? Засела в своем кутке и от мира оторвалась. Эх ты, партийный вождь… Так вот, в четыре часа дежурь у радио, будут передавать важное сообщение. Радио-то у вас есть в правлении?.. Что, что? Нет, говорить не буду, сама услышишь. И людей предупреди, пусть послушают… Что? Какие космонавты! Просто важное для тебя, понимаешь. Потом спасибо скажешь… Ну, будь здорова!
Слышно было, как на том конце провода трубка легла на рычажки.
— О чем он? — спросил Владимир Кузьмич.
— Убей меня бог, ничего не понимаю, — Анастасия Петровна привычным жестом поправила сбившуюся косынку. — Говорит, какое-то важное сообщение передадут по радио. Тебе ничего он не сказал?