Своя земля - страница 56
— То же самое. Ладно, скоро узнаем. — Он заглянул под рукав. — Сейчас около четырех. Ты куда собралась, домой? Гости-то все еще у тебя?
— Нет, нынче уехали, — улыбнулась она.
Разглядывая ее довольным взглядом, Владимир Кузьмич вдруг хитро прищурил левый глаз, точно прицелился, и с мягким участием проговорил:
— Ну, и слава богу! Измоталась ты за эти дни, как погляжу. Генерал ведь, а!
— Ты скажешь, — опять улыбнулась она и неожиданно для себя пожаловалась: — Все бы ничего, да тут, как на грех, Федина мать заболела и Надюшка моя уехала. Так и пришлось между двумя домами.
— А я о чем! — живо кивнул он. — Одно к одному, и у меня было дело, да не решился беспокоить.
— Вот еще! — упрекнула она. — На время могла бы и оставить гостей, беда не велика.
— Да, такой вот коленкор. — Он сочувственно коснулся ее плеча. — Приказано человека послать на курсы садоводов, я и хотел посоветоваться с тобой. Людей ты лучше знаешь, да, признаться, замотался и вылетело у меня из головы. Георгий Данилыч сейчас напомнил, говорит, чтобы завтра или послезавтра обязательно послали.
— Кого ты имел в виду? — спросила Анастасия Петровна, и они принялись обсуждать, кого послать. После тех дней, когда она лишь на минутку забегала в контору и почти не встречалась с Ламашом, вновь продолжалась все та же жизнь, где свои заботы и свои душевные тревоги незаметно отступали и растворялись в ворохе разнообразных дел, в беспокойстве, в потребности быть постоянно среди людей и нужной им. Они говорили, довольные тем, что с полуслова понимают друг друга, и эта беседа в тесном кабинетике председателя, у стола, застеленного поверх линялого красного сатина измаранной росчерками и чернильными пятнами газетой, понемногу возвращала ей ощущение своей освобожденности от какой-то неопределенной тяготы.
— А время! — вдруг подскочил Владимир Кузьмич, взглянув на часы. — Уже пятый час… Заболтались мы с тобой и все упустили.
Он включил приемник, и оба нетерпеливо ждали, пока глазок индикатора нальется зеленым светом. Но вот послышался атмосферный шорох, сухое пощелкивание разрядов, и сквозь них отчетливый голос сказал:
— …слова и музыка Лазарева.
— Наши! Ты слышишь, наши! — ударил себя по бокам Владимир Кузьмич и, распахнув дверь в контору, крикнул: — Быстрее все сюда! На одной ножке…
Смывая шорохи и треск в приемнике, заиграл аккордеон, медлительно, просторно, с ласковой грустинкой в басах. В кабинете председателя, в проеме двери и за дверью столпились все, кто оказался в конторе, стояли тихо, с вытянутыми шеями, не отрываясь взглядом от пульсирующего зеленого глазка. Музыка начала таять, становилась глуше, нежнее, и вдруг над ней с радостной мягкостью и лаской зазвучал сильный женский голос, глуша все звуки:
Тотчас же множество женских и мужских голосов подхватили и бережно повторили:
И снова одинокий ликующий голос:
И снова хор повторил:
У Анастасии Петровны с щемящей болью проступили слезы, сладостный холодок побежал по спине и плечам.
— Это Надюшка! Это она поет, правда же, тетя Настя, — вскрикнула счетовод Лида, с силой прижимая ладони к груди. — Честное слово — она, я по голосу узнала…
— Погоди ты! — прикрикнул кто-то.
Смятенность, а затем умиление были самыми сильными чувствами, которые владели Анастасией Петровной в этот момент. Она сразу узнала голос дочери и поняла, что та и торжествует, и полна страха, и, сама волнуясь за нее, боялась упустить хотя бы звук. Надя поет в Москве! Ее Надя! Все-таки свершилось. И все, все слушают ее: вся страна, вся земля. Положив руку на спинку стула, она уткнулась лицом в сгиб локтя. Прямо-таки обвалом рухнул шум за зеленым глазком индикатора, когда затихли голоса хора.
— Тетя Настя, роднуша моя, дайте поцелую вас. — Лида с горячностью бросилась к Анастасии Петровне.