Своя земля - страница 74

— У меня два выхода, Настя, — глухо сказал Владимир Кузьмич, чувствуя спиною ее напряженный, ожидающий взгляд. — Выполнить указание — и пусть, черт побери, вырастают сорняки, или же сделать вид, что выполнил, а там поступать по-своему. Больше я ничего не придумаю.

— Ты забыл про третий, — откликнулась она.

— Это какой же? — быстро повернулся Ламаш.

Он не мог различить выражения ее лица, но ему показалось, что Анастасия Петровна с заботливой настороженностью смотрит на него, как мать на ребенка, который неуверенно делает свои первые в жизни шажки.

— Снова пойти к Георгию Данилычу и объясниться с ним, — сказала она. — Не может быть, чтобы он не разобрался, надо все, все рассказать ему.

— Ну-у, — спокойно, чуть злорадно усмехнулся Владимир Кузьмич. — Опять из пустого в порожнее… Тех же щей да погуще влей. Он и слушать теперь не станет, да и решение ни за что не отменят, — этот порядок мне знаком. К тому же, знаешь, он уезжает на курорт, придется обращаться к Завьялову, а уж от него я не жду ничего доброго.

— Так что же делать? — упрямо повторила она. — Я не вижу выхода.

Непонятно почему, но Ламашу хотелось, чтобы Анастасия Петровна сама настояла поступить так, как он надумал по дороге в село, словно в этом обретал опору. Значит, что-то не совсем чистое содержалось в его мыслях, если он не решается высказать их Насте, Насте, которая близка ему, как сестра, с которой говорить так же необременительно, как с Ниной. Значит, он не уверен в справедливости своих заключений, если ждет, чтобы кто-то другой назвал их.

Он сел рядом с ней, чуть склонил голову, пытаясь заглянуть в глаза.

— Я решил не сеять, Настя, а в сводке указать, что посеяно, — вдруг отыскав какую-то опору в душе, проговорил он, снизив голос. — Понимаешь, иного выхода у меня нет, если не лезть в дураки. Ну, засеем эти проклятые гектары, угробим семена, труд, людей насмешим, а получим — шиш. Кому это выгодно, скажи мне? Когда Протасов вернется, легче будет объяснить, тогда все налицо окажется, урожаем будем доказывать.

— Что ты в самом деле, Владимир Кузьмич? — сказала она неожиданно в приказательном тоне. — Подумай, что говоришь! А где твоя партийная совесть?

— Партийная совесть! — рассерженно вскрикнул Ламаш. — Партийная совесть — это все силы для того, чтобы оправдать доверие! Ничего не жалеть, понимаешь… Знаю, я прав, время покажет, но доказать не мог. А совесть моя чиста, меня на глупость толкают, и я обязан сопротивляться…

Несколько минут они молчали, стараясь не смотреть один на другого, — где-то в глубине души каждый из них испытал такое чувство, как если бы оба сделались соучастниками постыдного дела. Владимир Кузьмич вытащил из кармана папиросы, но пачка оказалась пустой, он смял ее и бросил в угол.

— Ох, нехорошо это, и не знаю, что сказать тебе, — тихо произнесла Анастасия Петровна. — Вдруг все откроется, какой позор тогда…

— Ты не беспокойся, Настя, я все возьму на себя, — быстро сказал Владимир Кузьмич. — Если узнают, ты тут ни при чем, так и скажу… Да никто и знать не будет, посеяли или нет, проверять не станут.

— Не в этом дело, — вздохнула Анастасия Петровна с состраданием к нему. — Как так, обмануть райком… самому себе наплевать в лицо.

— Ну, какой же это обман? — поднялся Владимир Кузьмич. — Они не верят в наши возможности, в наши силы, в то, что мы сделали, а нам нужно доказать. И докажем! Разве ты не веришь? Какой же это обман, скажи мне. Кровь из носу, а надо, чтобы двести пятьдесят центнеров были. Мы обязаны зажечь людей, Настя, поднять их, вот где наша партийная совесть, наше партийное поведение. За это мы отвечаем перед всеми, и перед райкомом тоже. Ты сама знаешь, сколько люди сделали, как они старались, не сравнишь же с прошлым годом. Я был нынче на свекле. Хоть ни одного дождя не выпало, а хороша. Еще бы дождик — ну меня тяжесть с души свалится.

Голос его звучал твердо, освобождение. Одним усилием он сбросил с себя нерешительность, обретая силу и ясность от того, что все для него встало, на свое место.

Он щелкнул выключателем, и комнату залил белый свет, ослепляя и возвращая их к обыденности. Владимир Кузьмич прошел за свой стол и, перебирая накопившиеся за день бумаги, не подняв головы, сказал: