Своя земля - страница 77

— Ух, сердита на тебя, Андрей Абрамыч, — подмигнул ей вслед Санька. — За вчерашнее серчает, аж кипит от злости.

— А пускай, — вполголоса сказал Ерпулев и выругался. — Что я им, серый, отдыху не знать, и так с зари до зари мечешься. Возьму и откажусь от бригадирства, не велика честь, посмотрю, как другой с таким хомутом потаскается. Хватит! Я-то сыт по самую завязку.

— Оно, конечно, кому хомут интересен, — согласился Прожогин. — Только и тетка Настя здорово вчера рассерчала. Попался б ты ей, с костями сжевала и не заметила бы, ей-богу.

Он засмеялся и полез в кабину.

Санька или не Санька? По голосу вроде бы и он, но когда успел, стервец, — непонятно. Да и по нему неприметно, чтобы виноват, чем-нибудь да выдал бы себя, рассуждал Андрей Абрамович. С этими мыслями он вернулся к сеяльщикам, покурил с ними, довольный, что никто не упоминает об утреннем происшествии, значит, никто не слышал, успокоился он, мужики и бабы в поле, на огородах, в хатах одни старики да малолетки, некому разносить по селу о его позорище. Просчитался, дурак, на ветер пробрехал. Однако под сердцем лежала льдинка и, как ни успокаивал себя, не таяла.

Санька сделал гонку, и сеяльщики начали переносить проволоку. Ерпулев понаблюдал, как они толково и привычно, без суетливости, провешивают новую гонку, ставят вешки, и поняв, что он здесь лишний, обойдутся и без него, завел мотоцикл и укатал в село.

У колхозной конторы бригадир сошелся с птицеводом Кичигиным. Только что спустившись с крыльца, Василий Васильевич увидел Ерпулева и остановился, поджидая.

— Андрею Абрамычу сто лет с походцем, — сказал он, жмурясь от смеха и не спуская с бригадира внимательно нацеленного взгляда. — Как здоровьице, дорогой? Давненько тебя не видел, ай отлучался куда?

Ерпулев сразу догадался, что Василий Васильевич ожидает неспроста, видно, приготовил сюрпризец, и, хмурясь, молча сунул руку.

— Чтой-то Санька ославил тебя? Вот сукин сын, а! Да разве допустимо такое нахальство, — проникновенно заговорил Кичигин. — Я, как прослышал, обомлел, сейчас умереть! Ты скажи, такими словами, а!..

— А Санька ли? — спросил Андрей Абрамович, и сомнения снова овладели им.

— Говорю тебе — он, на чем хочешь поклянусь, — быстро оглянувшись, не подслушивает ли кто, с укором воскликнул Кичигин. — Неужто ты сам по голосу не признал? А кому ж придет в голову! Только ему! Только ему, горлохвату. Это я тебе беспременно подтвержу. Ты пожалуйся Владимиру Кузьмичу, пусть хвоста накрутит сатаненку, за такое дело стоит.

— Ладно, сам знаю, что делать, — сурово осадил птицевода Ерпулев.

— Вот-вот, с ними без строгостей нельзя, — притворно-сердито сказал Василий Васильевич, провожая взглядом бригадира, и усмешливо покачал головой.

Исполненный гнева и решимости, Ерпулев поднялся в контору и, низко опустив брови, озабоченной походкой прошел в кабинет председателя мимо счетных работников, под их обжигающими любопытством взглядами. Владимир Кузьмич был один, чего и желал бригадир. Припав грудью к столу, он что-то писал в тетрадочке, перекатывая в губах папиросу. Услышав скрип двери, Ламаш поднял голову, прищурившись, невидящим взором окинул Ерпулева и, снова приникая к тетрадке, нетерпеливо буркнул:

— Здорово, Андрей Абрамыч… Садись, отдохни, через минутку освобожусь.

Густые темные волосы Ламаша, раскинувшись двумя крылами, спадали на уши, кожа слегка просвечивала на затылке, намечая будущую лысину, и это почему-то вызвало у Ерпулева насмешливое снисхождение к председателю. «Голую плешь не прикроешь, как ни старайся, — подумал он, покосившись на его руку, которая быстро бегала пером по бумаге. — Стар становишься, гляди, скоро пежинами покроешься, как белая кобыла в старости». Разговор предстоял не простой, бог знает, что известно председателю, но в трудные минуты Ерпулев не терялся и напускал на себя наивное простодушие, чтобы и сомнения не было в его готовности терпеливо выслушать любое обвинение. Он легко и без возражений принимал упреки и даже нагоняи, сокрушенно разводя при этом руками, удивлялся, почему сам не мог сообразить, что содеянное им не ахти как украшает его, и тут же доверительно сообщал о своем желании немедленно исправиться. Самое удобное было создать у тех, кто имел власть и силу, такое представление, будто парень он простой, не столь большого ума и из-за своей простоты нет-нет да и оскальзывается. Сам же он в это время думал насмешливо: «Нет, постой, не на такого напал, меня голой рукой не возьмешь, я скользкий».