Своя земля - страница 78

— Ну, Ерпулев, рассказывай, что ты натворил вчера, — сказал Владимир Кузьмич, складывая тетрадку и пряча в ящик стола. — Орел, орел, нечего сказать! Как же ты так, а? На бюро вызвать хотят.

— Я? — Глаза, брови, плечи Ерпулева изобразили изумление. — Ей-богу, не знаю, о чем вы, Владимир Кузьмич.

— Ну-ну, не знаешь, — проницательно улыбнулся Ламаш. — Напился, говорят, сев кукурузы сорвал. Такой-то пример показываешь, бригадир.

Ерпулев понял, что наступил как раз тот момент, когда простодушным признанием можно отвести от себя беду, пока в председателе не поднялся гнев.

— Владимир Кузьмич, не знаю, что наговорили вам, а только чую — напраслину, нет за мной большой вины. По чистой совести, ей-богу, как перед родным братом говорю, выпил с ребятами малость, ну, сморило меня, жара, а тут с пяти утра на ногах, не евши, — округляя глаза, говорил Ерпулев. — Ну, виноват, сам признаюсь, если бы не жара… А Саньке я наказывал, чтобы сеялку направил, там пустяки сущие, на полчаса и дела. Он уже сеет, я только с поля…

— Гладко все у тебя, как по-писаному, — сказал Владимир Кузьмич, не веря ни честным глазам бригадира, ни его внезапному признанию. — Крутишь ты, ловко это у тебя получается, как что — так в кусты.

Он вдруг вспомнил, как сам вчера пытался убедить людей в своей правоте и ему, наверное, тоже не верили и с любопытством наблюдали за попытками выпутаться из неприятного положения. Сделались противны и недоверчивый, поучающий тон своего голоса, и поражение расширенные глаза бригадира, — врет, был, видно, в стельку пьян, — и эта неприятная необходимость наставлять уму-разуму взрослого и женатого человека. Ерпулев и без его наставлений понимает, что поступил нехорошо, напакостил, и, возможно, испытывает стыд, а может быть, лишь хитрит и разыгрывает покаяние. Как было бы хорошо, если б и в пустяках мы доверяли, тогда не стало бы нужды в таких назиданиях. А почему все же мы забираем себе право поучать, словно оно сопряжено с должностью, чем выше должность — тем больше права наставлять?

Ерпулев виновато развел руками:

— Как хотите наказывайте, заслужил — отвечу. Только и мне обидно всякую напраслину слушать да позор перед людьми терпеть! По радио так ославили, хоть из села беги. Кому это понравится? Убил, стервец…

— Кто ославил? — удивился Владимир Кузьмич. — Ты лучше не виляй!

— Да Санька же Прожогин, кому больше! — уже увлеченно, веря в свои слова, сказал Ерпулев. — Такое про меня говорил — и повторять совестно: и алкоголик, и бессовестная душа… Да что там, у людей спросите, как он хаял меня. И за что взъелся, не знаю, хоть убейте!

Андрей Абрамович сгорбился, губы сделали такое движение, будто он собрался заплакать, но сдержал себя, лишь по лицу прошли волны затаенной обиды.

— Да в чем дело? — рассердился Ламаш. — Ты объясни, я ничего не понимаю.

— Санька же, говорю, по радио нынче брехал: и колхоз я пропил, и сплю в обнимку с бутылкой, и людям за меня совестно, даже грозился. Ей-богу, не вру, своими ушами слышал, не сойти с этого места.

— Я не знал, — озадаченно сказал Владимир Кузьмич. — Как же он ухитрился?

Ерпулев растерянно посмотрел на него.

— Я думал, он с вашего согласия, — заторопился бригадир. — Сказать не могу, как обидно. Такую волю забрал, спасенья нет, кого вздумает, того и ославит, то в газетке пропишет, а теперь и по радио… Баба моя плачет, на люди выйти боится. А мне-то каково, Владимир Кузьмич? — И снова судорожные волны побежали по лицу Ерпулева.

— Ну, ладно, иди работай, я разберусь, — пообещал. Ламаш с презрительной жалостью. — Ты на жалейке не играй, знаю, в обиду себя не дашь.

— Довели, Владимир Кузьмич, потому и жалуюсь, — махнул рукой бригадир и поднялся. — Ну, до того ославил, стервец, хоть глаза на людей не показывай.

«Каждый день какая-нибудь пакость», — плюнул Владимир Кузьмич, оставшись один. Он сокрушенно смотрел на дверь, за которой скрылся бригадир, и подумал, как часто приходится ему, председателю, всякую мелочь в деле сочетать с настроением людей, с их отношениями один к другому, с тем сокровенным, что свершается в их душах, — и это было привычно, буднично, такой же обязанностью его, как и все, чем он занимался. Нелегкая ноша легла на плечи, под ней и сломиться недолго.