Связь времен - страница 4

Homo Ludens — «Человек играющий» — так назвал свою книгу знаменитый историк мировой культуры, Йохан Хёйзинга (1938). Но этот труд мне ещё не был известен, когда я, с дерзостью вечного российского школяра, взялся за изложение своей философской системы.

Главными событиями моей жизни в 1961-62 годах я назвал Сэлинджера, Бродского, Солженицына. Пять лет спустя, в годы 1966-67, «со мной случились» три других события, тоже вызвавших душевное потрясение, тоже разбивших жизнь на «до» и «после»: Шопенгауэр, Кант, Кьеркегор (перечисляю не по хронологии их жизни, а по порядку прочтения).

Кант и Шопенгауэр подробно описаны во вступительных главах к «Практической метафизике» — отсылаю читателя туда, в надежде, что, идя по моим стопам, он преодолеет естественный страх перед канонизированным многотомьем и чудесные метафизические царства откроются ему, как они открылись мне. Кьеркегор открылся для меня — случился со мною — несколько позже, подробнее это событие описано в следующей книге, «Метаполитике» (закончена примерно в 1974).

Число людей, знающих датский язык, в России всегда было невелико. Но так уж случилось, что Ирина Петровна Куприянова-Савицкая по профессии была переводчиком с датского, преподавала датский язык в Ленинградском университете. Узнав о моём интересе к Кьеркегору, она дала мне телефон и адрес старушки Ганзен — дочери известных переводчиков скандинавской литературы, Петра и Анны Ганзен, в чьих переводах русский читатель знакомился с произведениями Ибсена, Гамсуна, Стриндберга. Оказалось, что к 1917 году они перевели несколько книг Кьеркегора, но опубликовать их не удалось из-за начавшейся революции. Сам Пётр Гофридович уехал обратно в Данию, Анна Васильевна Ганзен осталась в России и погибла в блокаду, но их дочь каким-то чудом сохранила рукописи переводов. Поверив рекомендации Ирины Петровны, она одолжила их мне для перепечатки. Так Сёрен Кьеркегор начал своё существование в российском Самиздате. Может, и правда — рукописи не горят?

Из полученных датских сокровищ самой ошеломительной для меня оказалась книга «Страх и трепет». Она впервые открыла мне глаза на пугающую истину, которая до сих пор остаётся скрытой от большинства людей: доброе (этика) и высокое (вера, религия) не только не всегда совпадают, но могут придти в мучительное противоречие и противоборство. В критериях Веры, Авраѓам — величайший основатель мировых религий. В критериях Добра, он изувер, собиравшийся убить своего сына без всякой вины. Прикосновение к этому противоречию повергает в страх всякого человека, стремящегося к нравственному или религиозному усовершенствованию. Он как бы теряет последний ориентир в своих блужданиях между добром и злом и спешит захлопнуть окошко, из которого пахнуло столь пронзительным сквозняком.

Если бы какое-нибудь электронно-энциклопедическое издательство заказало мне изложить в трёх-четырёх строчках суть самых важных для меня открытий в истории философской мысли, я написал бы примерно следующее:

Аристотель вгляделся в правила, которым следуют все разумные люди в своих рассуждениях, и создал свою знаменитую «Логику».

В XVIII веке Кант вгляделся в науку математику, основы которой находятся в сознании всех людей до всякого опыта (априори) и пришёл к выводу, что наше представление о мире есть лишь комбинация наших априорных форм познания, представлений о времени и пространстве, поэтому необходимо допустить некое непостижимое основание всякой познавательной деятельности, её объект — вещь в себе.

В XIX веке Шопенгауэр вгляделся в то, что является средоточием всякого человека, в волю, и выдвинул тезис, что воля в мире и является кантовой вещью в себе — чем-то безусловно существующим, но неразложимым на составляющие никакими усилиями разума.

Современник Шопенгауэра, Кьеркегор, вгляделся в духовные искания всего человечества, и нарисовал картину нашей духовной устремлённости вверх, которая может приводить к трагическим столкновениям высокого с высочайшим, то есть доброго с божественным.

Склоняясь перед требованиями кодекса скромности, я попросил бы кого-нибудь из друзей-читателей завершить этот ряд за меня и написать: в ХХ веке Ефимов вгляделся в необъяснимую радость игры, испытываемую